Северные морские пути России

ИНФРАСТРУКТУРА, ГОРОД И ГОСУДАРСТВО В ОПТИКЕ НОСТАЛЬГИЧЕСКОГО НАРРАТИВА

Категория ностальгия и ее производные создают определенные сложности при использовании их в качестве аналитических. В равной степени хорошо освоенная и популярными, и академическими дискурсами ностальгия вмещает в себя широкий спектр значений – от смутной тоски по завершенному времени до (квази)рационального основания националистических реконструкций золотого века (Бойм, 2013) – и отсылает таким образом к феноменам принципиально разного порядка: аффекту или политической программе, комплексу идей или структуре текста. Определение ностальгический я буду использовать преимущественно для обозначения особого типа повествования, структурным стержнем которого является взаимная проекция образов прошлого и настоящего, а основным нарративным итогом – приписывание событиям, объектам, идеям прошлого более высокого статуса, качества, ценности179.

Я буду говорить о ностальгических нарративах, понимая тем не менее, что подобные рассказы о прошлом-в-настоящем, как правило, растворены в повседневном коммуникативном взаимодействии или в ткани глубинного интервью, обладают вариативными жанровыми характеристиками и требуют аналитической работы для выделения их в качестве объекта исследования. Обширная традиция анализа подобных текстов и представлений позволяет выделить элементы специфической ностальгической (нарративной) логики, делающие правомерным рассмотрение отдельных рассказов о прошлом в качестве единого корпуса. Определяющим свойством ностальгической логики является ее способность структурно и прагматически действовать на уровне ряда оппозиций, соединяя и преодолевая их. Ностальгия – это «утопия, обращенная в прошлое», тем не менее ключевое значение ее воспроизводство имеет для настоящего и для будущего: как идеальный фон – не историческое, но мифологизированное прошлое позволяет оценивать (критиковать) настоящее и формулировать желаемый сценарий будущего («переупаковывать» прошлое для будущего) (Boym, 2001; Bryant, 2008; Бойм, 2013; Angé, Berliner, 2014; Wilson, 2015). Ключевой характеристикой ностальгического, таким образом, является его темпоральность, но не менее сильно оно завязано на пространство – воображение места или материальные объекты, выступающие важными знаками (медиаторами) прошлого. Особое внимание исследователи ностальгии обращают на ее роль в формировании и поддержании как индивидуальных, так и коллективных/групповых идентичностей, основанных на конвенциональном (в том числе на уровне интерпретации) наборе воспоминаний. Ностальгия в этом случае понимается как глубоко социальная эмоция, которая посредством обращения к фактам прошлого противостоит (индивидуальному) ощущению утраты коллективной общности. В подобном определении проступает еще один принципиальный аспект ностальгии – ее аффективность (Светлана Бойм определяет ностальгию как боль, вызываемую временны́м разрывом), тесная связь с интуитивным, чувственным, эмоциональным и их нарративизацией (Бойм, 2013).

Многочисленные исследования практик и дискурсов, воспринимаемых и определяемых как ностальгические, выполняются на материале сообществ, переживших драматическую (зачастую стремительную и неожиданную) смену экономического или политического режима: например, постиндустриальных городов или постсоциалистических стран, в особенности стран Восточной Европы (например, Boyer, 2006; Strangleman, 2007; Post-Communist Nostalgia, 2010; Bartmanski, 2011; Gigova, 2013; Strangleman, 2013; Kojanic, 2015; Kim, 2016). Несмотря на широкую географию исследований, различия в исторических контекстах и процессах, спровоцировавших перемены – например, деиндустриализации в капиталистических условиях или внедрения неолиберальных моделей экономики и управления в постсоциалистических, – содержание и социальные функции ностальгических нарративов оказываются принципиально сравнимыми. Одним из основных триггеров, причин порождения и актуализации ностальгии как практики и одновременно важнейшим элементом соответствующих нарративов становится переживание социальной, экономической и даже экзистенциальной неопределенности (незащищенности как отсутствия стабильности), порожденной переменами. Так, Тим Стрэнглмэн, говоря о североамериканских и европейских индустриальных городах, утверждает, что основанием ностальгических ламентаций и даже траура по индустрии (ср. «nostalgia as part of a mourning process», «post-industrial necrology») в среде городских жителей, помимо закрытия заводов и потери рабочих мест, является также появление новой идеальной модели homo laborans – постиндустриальной, гибкой и нестабильной ассоциации между работником и работодателем, драматически отличной от устойчивых моделей занятости и жесткой принадлежности к рабочему сообществу, характерных для промышленного города180. «Ностальгия по заводским трубам» (smokestack nostalgia) в этом случае выступает не только критикой новых экономических условий, но и манифестацией тревоги в условиях перемен, где относительная стабильность обеспечивается только воспроизводством конвенционального для группы образа прошлого (Strangleman, 2007; Strangleman, 2013).

Важным компонентом «постиндустриальных» ностальгических нарративов выступает утверждение прямой, ныне утраченной, связи между развивавшимся (или, по крайней мере, стабильно функционировавшим) предприятием и социальным благополучием сообщества. Особая роль компании, завода или крупной инфраструктуры раскрывается в образах материальной обеспеченности, высокого заработка, изобилия товаров, мобильности и даже международных связей, оставшихся в прошлом: такие образы воспроизводят и сотрудники железнодорожной компании в Сербии, и бывшие рабочие американского завода Херши на Кубе (Kojanic, 2015; Kim, 2016). Показательно, что сербские сообщества, переживающие неолиберальный переход, «ностальгируют» о временах, когда транспортное предприятие – железная дорога – функционировала как «state company» (в российском контексте мы бы сказали «градообразующее предприятие») (Kojanic, 2015: 202), а заводы в индустриальных городах были средоточием модерного порядка и знаком принадлежности рабочих к модернизированной Европе (о сербском городе, которой «был Европой» во времена Югославии, см. Petrović, 2010). На фоне такого прошлого настоящее фреймируется как эра значимого отсутствия – продовольствия, связности, чувства собственного достоинства или значимости своего дела. Так, жители кубинского пост-индустриального города переживали новую изоляцию, вызванную не только сокращением транспортного потока, но и в широком смысле отсутствием событий, направленных на сообщество и включающих его в транслокальный контекст. Жители города воспринимали себя как жертв программы реструктуризации, потерявших не только собственную профессиональную принадлежность, но и надежды на развитие города или, шире, какие бы то ни было определенные планы его будущего (Kim, 2016).

Такую неопределенность (отсутствие) программы «развития» пустеющих сельских поселений Даце Дзеновска называет специфическим режимом управления подобными территориями – «планом на неизвестное будущее» («plan for unknown future»), стратегией поддержания жизни и инфраструктуры без какой-либо уверенности в ее востребованности, актуальности или вообще жизнеспособности (Dzenovska, 2020: 17–23). Дзеновска фокусируется на сельских территориях, но многие ее замечания справедливы и для «постиндустриальных» городов, сообщества которых так же воспринимают свои поселения как точки разлома, оторванности (disconnectivity), демодернизации, а собственное будущее – как ряд событий и решений, осуществляющихся где-то вовне (там же: 14)181. Драматические изменения экономического и социального положения, невозможность определять собственное будущее формируют конфигурацию «новой удаленности» поселений, которая также выступает объектом ностальгических рефлексий. Удаленность как принципиально неустойчивая, постоянно переопределяемая, зависимая от ситуативной структуры властного поля характеристика территории складывается на пересечении взглядов извне и изнутри (Harms et al., 2014; Hussain, 2015; Saxer, Anderson, 2019)182. Извне глобальные политические и экономические проекты перестройки территорий в XX веке – например, индустриальная колонизация Сибири в рамках советской модернизационной политики – приводили к созданию новых городов и рабочих поселков, которые благодаря особым режимам обеспечения и транспортной связности изнутри переживали собственное географические положение как принципиально не окраинное, не удаленное. В результате политических трансформаций конца XX в. в постсоветских условиях внезапное «возвращение» удаленности ознаменовалось коллапсом налаженных связей и стало свидетельством хрупкости тех рукотворных каналов, посредством которых физические расстояния подменялись символической близостью. Такими путями прежде всего были транспортные инфраструктуры, ассоциирующиеся с централизованным государственным контролем и требующие постоянной работы по своему поддержанию (Saxer, Anderson, 2019: 144–146).

Снижение государственной поддержки в адрес крупных инфраструктур в последнее советское и первое постсоветское десятилетия спровоцировало возращение «удаленности» (не только вынужденную изоляцию, но и коллапсы социальных инфраструктур и снабжения) во многие регионы страны. Показательным примером можно считать территории, прилежащие к одной из последних великих советских строек, Байкало-Амурской магистрали (Schweitzer, Povoroznyuk, 2019: 240–241). Политические трансформации стали вызовом не только конкретному проекту, но и всему (советскому) модернизационному мифу, и тем не менее на уровне сообществ, некогда вовлеченных в строительство, актуализировали типичный корпус нарративов о прошлом, воспроизводящих некогда усвоенную риторику гордости, энтузиазма, значимости бамовцев и БАМа для всей страны. В современных условиях востребованности этих нарративов способствует в частности сохранность материальной инфраструктуры железной дороги и связанных с ней поселений. Как отмечает Ольга Поворознюк, инфраструктура в данном случае становится для семей, связанных с БАМом, воплощением коллективной памяти, идентичности и эмоций (Поворознюк, 2020: 35–36). «Материальность» инфраструктуры способна «удерживать» переживания привязанности и гордости, формировать новых «чувствующих субъектов», разделяющих ценности и мифологию всего проекта (Schwenkel, 2013).

Материальные объекты, их пространственное расположение и заметность в окружающем ландшафте играют принципиальную роль и как триггер для актуализации ностальгической логики в целом (эмоционального переживания или нарративного воспоминания о прошлом), и как содержание конкретных ностальгических нарративов. Материальное (materialities) выступает связующим звеном между людьми и их прошлым – овеществляя, репрезентируя его, поддерживая эмоциональную связь людей с местом, актуализируя личные воспоминания или воплощая общие для всего сообщества «объекты ностальгии» (nostalgia-objects, Angé, Berliner, 2014: 8; Kim, 2016: 15). В большинстве работ, посвященных ностальгии, материальное рассматривается в связи с его значительным, но принципиально амбивалентным аффективным потенциалом: овеществленные знаки прошлого по-разному переживаются связанными с ними людьми и внешними наблюдателями. Так, руины индустриального города среди горожан способны вызывать одновременно тоску, привязанность, раздражение или боль, в то время как для туристов руины-без-людей, воплощающие и идею оставленности (abandonment) рукотворной среды, и аморфную ностальгию по индустриальной эре, стимулируют переживания безлично эстетического порядка, иронически определяемые как «ruin porn»183 (Strangleman, 2013). Аффективное измерение может в принципе рассматриваться как ядро ностальгической практики, нарратива или ностальгически освоенных материальных объектов; в этом случае ностальгия определяется не как репрезентации прошлого или индивидуальная тоска по нему, но как аффективные потоки, циркулирующие между людьми (bodies), объектами, вещами, связывающие и пронизывающие их (Kitson, McHugh, 2015: 488).