Белый камень в глубине колодца

***

Кровь все текла и текла. Рязанский промокнул разбитую губу рукавом джинсовой куртки, в мучительно-душный июньский полдень смотревшейся так же неуместно, как катафалк посреди свадебного зала. На темной ткани осталось черное пятно, а губа только сильнее засаднила. Тогда Костя сплюнул в сторону, потер шею с явственным следом воротника и хрипло сказал:

— Справедливо. Захочешь расквасить мне что-нибудь еще — скажи, дергаться не буду.

— Много чести, Кос. — Олег, все еще частично багровый от ярости, даже не обернулся.

Пока утихал приступ, Дубровин считал про себя — единственный действенный способ не сорваться и не поддаться искушению забить гада до полусмерти. До кровавой пелены перед глазами, до паскудного наркотического зуда в венах хотелось заставить его почувствовать хотя бы отголосок собственной боли. Страха. Обреченности. И жгучей вины — теперь, когда все закончилось.

Это из-за него Дина… из-за него ей пришлось…

Но Рязанский, даже когда его, частично оглушенного ударом, сграбастали за воротник, сопротивляться не стал. С бульканьем толкал воздух сквозь стиснутое горло, буравил Олега колючим взглядом и не делал ничего, чтобы освободиться.

А Дубровин не мог убивать человека, которому все равно, что его убивают.

— Гнида ты продажная, — процедил Олег, выныривая из мутного круговорота образов.

— Признаться, Америку ты мне не открыл.

Сунув кулак с напрасно сбитыми костяшками в карман (удар в зубы, хоть и резкий, но почти без замаха, вышел позорно слабым), Дубровин наблюдал, как Ляна, обняв сестру за плечи, спешно увлекает ее в главный корпус и украдкой оборачивается. Несмотря на то что она лично помогла отыскать Олега и Динку в прибольничном парке, Ляна отчего-то боялась Рязанского.

— Какого черта ты здесь делаешь?

— Пришел поговорить, — просто ответил Костя.

— Да пошел ты! Туда, откуда пришел.

В противовес своим словам, Олег развернулся и ушел сам. Правда, недалеко, до ближайшей скамейки. Скамейка, как и ее соседки-близнецы, была оборудована в тени старого каштана, но солнечные лучи упрямо пробивались сквозь листву и красили спинку и сиденье вторым слоем — светлыми пятнами-нашлепками.

Всевозможной зелени вокруг росло с достатком, имелась даже разлапистая голубая ель. Динка радостно тыкала пальцем куда-то в ее макушку и утверждала, что там сидит большая белка. Но Олег, сколько ни щурился, рыжую беличью шкурку на ели так и не разглядел.

Когда Дубровин сел на скамейку, светлые пятна легли поверх его одежды все в том же бессмысленном узоре. С легким стуком упал на асфальт забытый кем-то бумажный стаканчик из-под кофе. Олег машинально поднял его и бросил в урну.

Рязанский опустился рядом, солнце охотно раскрасило и его тоже. Землисто-бледный после месяцев безвылазного торчания в четырех стенах, какой-то одичалый, да еще с подсыхающей на губах кровью, он напоминал завязавшего графа Дракулу.

— Олег, ты не институтка, чтобы хлопать дверью и закатывать истерики, — сказал он неожиданно жестко. — А я не нанимался вытирать тебе слезки, так что сделай милость: возьми себя в руки и послушай чуток. Быстрее решим вопрос — быстрее разбежимся.

К концу фразы Дубровин ненавидел его настолько, что злиться и махать кулаками уже не было никакого смысла. Единственный вариант сохранить лицо — молча встать и уйти.

— А я, по-твоему, нанимался в психоаналитики? Не пойму, тебе реально, чтобы без аплодисментов три простых слова сказать, помощь нужна?

Костя с подчеркнуто веселым любопытством взглянул на собеседника.

— Надеюсь, три простых слова — это «Сколько я должен?».

Олег проигнорировал дурашливый тон и мрачным, но предельно спокойным голосом пояснил для особо одаренных:

— Три простых слова — это «Прошу простить урода». Последнее слово варьируется в зависимости от степени испорченности. Но хотя бы так.

Он ждал ответа, как дурак, как ребенок, злился на себя за это, но до последнего надеялся, что вот, сейчас… Однако Костя Рязанский предоставленным шансом не воспользовался.

— Любить ушами опасно, дружок. Один говорит тебе: «Люблю» — и действительно любит, второй орет: «Чтоб ты сдох, тварь!» — и все-таки любит. Третий днем клянется, что достанет райские кущи, а вечером кладет под подушку топорик для мяса. Тут не угадаешь.

— Ладно, говори уже, зачем пришел, — буркнул Дубровин.

— Я передал Сергееву ваши с Диной Романовной паспорта: твой старый, ее новый. Все штампы стоят, регистрация в нашем Кировском загсе того же числа, свидетельство о браке прилагается. Все твои документы вернули, включая те, что на квартиру. Сама квартира в целости и сохранности ждет на старом месте. Машину переоформили, техосмотр прошли, краску подновили, бампер вправили, вмятину убрали, — не пряча усмешки, отчитывался Рязанский. — Теперь насчет дома в Мелехове…

— Можешь и дальше прятать там беженцев, — быстро сказал Олег. Ему хотелось больше никогда в жизни не входить в дом на Садовой улице. — Мне все равно, он мне не нужен.

— Дом и участок записаны на тебе и твою жену, земля приватизирована. Правда, с последним возникли кое-какие трудности, но можешь не сомневаться: все легально, ни одна собака не подкопается. Лет через двадцать, когда пойдут внуки, оценишь, надеюсь.

Олег вздрогнул и помимо воли посмотрел на Рязанского. Сложив руки на коленях, тот безмятежно разглядывал ползущую по небу тучу.

— Ты знал или просто к слову пришлось?

— Догадывался. Она… каждым шагом защищает, — уверенный голос сделал непонятную «свечку», будто споткнулся на ровном месте. — Уже сейчас, не осознавая до конца, что и как. Со стороны это заметно.

— Не замечал. — Дубровин не мог определить, что давит на него сильнее: растерянность или досада, что Рязанский успел взвесить Динку и сделать свои выводы.

— Ты рос один в семье. Хотя… это приходит само, раза после второго-третьего.

Улыбка, не усмешка — почти искренне. Вымученный разговор неприятных друг другу людей сворачивал куда-то не туда. Оба это почувствовали, и Рязанский поторопился сесть на конька, которого давно оседлал и объездил: дела валютные.

— В позапрошлом году, когда ты отдавал за Володю последние гроши, я собирался открыть на твое имя счет в Женеве, но пролетел с минимальным вкладом. Несмотря на это, ты в любой момент можешь снять свои кровные восемьдесят штук «зелеными» с моего персонального счета и еще половину этой суммы — в качестве компенсации. Ты ведь так и не потратил ту наличку, что брал с собой в Мелехово.

— Я сейчас запла́чу, — хмыкнул Олег. — Дом, квартира, машина в свежей краске и с целым бампером, денег куры не клюют… Твоя щедрость, владыка, не знает границ! Только что мне со всем этим делать?

Рязанский и бровью не повел. Туча, за судьбой которой он следил так пристально, тем временем подплыла вплотную, успев по пути сожрать большинство своих соседей вместе с солнцем, и повисла над больницей куском грязной ваты, упавшей в чернила.

— Для начала — отложить ребенку на нормальное забугорное образование. Никогда не знаешь, где пригодятся три иностранных языка, верно?

Дубровин не удивился, равнодушно передернул плечами.

— Я не собирался быть переводчиком.

— Тебе настоятельно рекомендовали?

— Что-то вроде того. Я по русскому еле на «четыре» натягивал, классная-англичанка авансом ставила «пятерки» за хорошее поведение и за стенды, которые мы с пацанами вместо приглашенных пап по стенам развешивали. Хотел заниматься спортом, после школы — поступить в физкультурный, тупо ради диплома. Никому не сказал, ясное дело. Отец сразу заявил, что… — Олег осекся, прикусил язык.

В эту историю, где гордиться было решительно нечем, он не посвящал даже вездесущего Втулкина, а тут, надо же, понесло Остапа по полям.

Однако Рязанский слушал, не перебивая, а когда Дубровин попытался замять тему, сказал:

— Дай угадаю. Единственному Володиному отпрыску, по мнению самого Володи, нужна была престижная и желательно пригодная для семейного дела профессия?

— Ну да. Мама его поддерживала, боялась, что мне последние мозги отобьют, наняла репетиторов для поступления: англичанку, немку — я сначала обалдел! По-немецки, кроме «гутэн таг», «филь глюк» и «гитлер капут», ни черта не знал. Учился, конечно, понемногу, чтобы отстали, да и родительских денег жалко было… Я должен был мастера спорта получить, но буквально за неделю до этого на медосмотре «зарезали». Так обидно было. Ну пририсовали бы цифру в заключении, дали бы еще пару раз на ринг выйти — пупки бы не развязались. А, — он махнул рукой. — Там как-то все сразу навалилось, вообще морально уродский год был…

— Значит, в доблестные физруки тебя не взяли, — подытожил Рязанский. — А на инязе с одним «филь глюком» в кармане как выживал? Ясно, что платили, но языки-то ты знаешь.

Олег заметно посмурнел, но продолжил рассказ:

— Батя, как про физкультурный узнал, на радостях засунул меня в Питер на платное. И еще доплатил, чтобы сразу не выгнали. В Питере — мрак: ни знакомых, ни друзей, жил на квартире у какой-то бабки, чтобы всегда под присмотром. Денег присылали впритык, чтобы не шлялся где попало. Сам виноват: ляпнул сдуру, что сбегу из-под надзора и уйду в отрыв. Ушел, называется…

Я, не поверишь, календарь на дверцу шкафа повесил и перед сном каждый прожитый день маркером вычеркивал. Спрашивал себя: что я здесь делаю? Зачем? Моя группа поголовно от натуги выла, но кайфовала, а я тянулся еле-еле, болтался в конце списков, редко когда с первого раза сдавал. И типаж, как назло, тот еще: двухметровый дуболом среди очкариков. Первый курс с горем пополам вытянул. Что-то сам учил, где-то взятку давал, где-то на коленях ползал: «Примите у меня, тупого, зачет». На летнюю практику отец взял к себе. К тебе, — поправился Олег. — Он же тогда чисто символически в кресле начальника сидел. Лето закончилось, начался второй курс и…

— Зимняя сессия?

— Она, родная. А главных взяточников аккурат перед экзаменами проверка замела. Многих тогда отчислили. Я ради приличия побултыхался немного, завалил два экзамена, плюнул и забрал документы, не дожидаясь пересдачи. Родителям соврал, что все закрыл…

— Поверили? — Рязанский отчего-то ухмыльнулся.

— Мама всегда на слово верила, а отец бабке-хозяйке звонил, и она ему по телефону данные из моей зачетки надиктовывала. Бабка исполнительная была, за все отчитывалась: когда ухожу, когда возвращаюсь. В комнате замка не было, могла в любой момент зайти без стука и проверить шкаф на наличие девок. Маразмировала потихоньку: если соберется готовить — обязательно засрет кухню так, что потом не отмоешь. Я раз в неделю схожу на рынок, куплю продуктов, на следующий день с занятий возвращаюсь, открываю холодильник и тихо охреневаю. Половина внаглую лежит на ее полке, будто так и надо, вторая половина на моей, зато надкусана, надломлена и, что самое интересное, все аккуратно кульками прикрыто, сразу не заметишь.

Костя неодобрительно цыкнул зубом. Олег сообразил, как это нытье должно выглядеть со стороны, кашлянул и поспешил добавить:

— Мелочи, конечно. Неприятно, но мелочи…