Белый камень в глубине колодца

***

В том же коридоре, за поворотом, Татьяна Петровна столкнулась с Рязанским.

Он остановился — она нерешительно приблизилась, не зная, как правильно. Да и нужно ли?

— Здравствуй, Костя.

— И тебе здравствуй, — откликнулся тот.

Ей не хватило духу встретиться с ним взглядом, и тревожащий вопрос Татьяна задавала выскобленному полу:

— Вы поговорили?

— Попытались, — не стал лукавить Костя.

Подойдя вплотную и уверенным жестом взяв Таню под локоть, повел ее дальше.

Она покорно следовала за ним.

— Я сделал все что мог, так что будь готова к расспросам. Только не отвечай односложно — наоборот, с чувством, с толком, с расстановкой. Можешь не стесняться: на моем сатанинском фоне вы для него теперь практически святые, а со святых, сама понимаешь…

Пухлые губы Татьяны дрогнули в виноватой улыбке.

— Спасибо. Я… правда, спасибо тебе.

«Знала бы ты, за что меня сейчас благодаришь», — подумал Рязанский, однако постарался улыбнуться в ответ. Правда — она как салат, все дело в правильной заправке. А он продумывал, как обставит эту правду для каждого гостя, задолго до самого банкета.

— Обращайся, если вдруг что. Отцом на час я еще не был, но мне даже понравилось.

Не то и не так. Неестественно, как пластмассовые цветы в руках булгаковской Маргариты. С виду красивые, но на деле — пыльные, жесткие, без запаха и без будущего. Живые цветы неизбежно умирают, но они жили, а искусственные цветы априори мертвы.

Татьяна словно почувствовала перемену в его настроении. Остановилась, мягко высвободила руку. Поправила прическу, хотя в этом не было необходимости. Собиралась попрощаться и поскорее сбежать. Как будто любая их встреча происходит под прицелом скрытых камер, а пульт управления на веки вечные закреплен за неким господином Д.

— Ты сильно торопишься? — внезапно спросила Татьяна.

Голодное сердце, которое исправно тыркало пятьдесят три года, но иногда бралось выписывать кренделя, снова нелогично подпрыгнуло и сбилось с ритма. Рязанский быстро его приструнил.

Олег ошибался: «все равно» его сегодняшнему визави не было. Совсем наоборот.

— Не особо, но хотелось бы до вечера вернуться в город.

— Поняла, извини. — Дубровина сникла и засобиралась уходить. — Тогда… до свидания?

— Ага, щас, — пробормотал Костя, а когда она посмотрела на него с немым вопросом, сознался: — Хочу домой съездить, давно не был.

— Ясно, — сказала Татьяна совсем беспомощно. — Что ж, уда…

— Поедешь со мной?

Он, как мальчишка, готов был ждать ее ответа и принять отказ, однако этого не потребовалось.

— Поеду, — просто сказала она, — только предупрежу Надин и возьму сумку

На электричку они едва не опоздали. Пока добрались до вокзала, пока проскочили между машинами, пока нашли кассу и купили билеты, до отправления оставалась минута.

С платформы донесся короткий и резкий гудок поезда.

— Черт, не успеваем. — Костя с досадой посмотрел на часы. — Следующую подождем или?..

— Вот еще, ждать целый час! — Таня, воинственно сверкнув глазами, вдруг подхватила его под руку и потащила к выходу на платформу. — Бежим!

Они сорвались с места и, выскочив из здания, стремглав помчались по перрону. Электричка угрожающе зашипела дверями. В последний момент, но они успели. Таня запрыгнула в вагон первой, Костя — за ней, придержав руками смыкающиеся створки.

Встрепанные, как два воробья, они смотрели друг на друга, пыхтели и улыбались.

— Ну ты даешь, мать, — сказал красный Рязанский, откашлявшись и вытерев со лба испарину. — Не ожидал от тебя. Нам ведь давно не сорок пополам.

— Сама от себя не ожидала, — по-доброму усмехнулась Татьяна Петровна, и это была чистая правда.

В вагоне они поискали свободные места рядом, но таких не оказалось. Было местечко у окна, и Костя пристроил туда Таню, а сам сел наискосок через проход, рядом с пожилой дачницей в соломенной шляпе.

Татьяна делала вид, что смотрит в окно, но осторожно и быстро поглядывала на Рязанского, когда тот переставал наблюдать за ней.

«Что я творю? — растерянно думала она. — И зачем я только согласилась на эту поездку? Какая глупость, господи…»

Тешить себя иллюзиями и ждать от спонтанного путешествия в «тогда» приятных впечатлений не приходилось. Рязанский, видимо, размышлял о том же. Улыбки постепенно угасли, полузабытое радостное возбуждение сошло на «нет», и на перрон три часа спустя они выходили чинно, как полагалось по статусу и по возрасту.

— Куда теперь? На автобус? — спросила Татьяна.

— Он уже лет двенадцать как не ходит. Возьмем такси.

Вот так просто. А тогда, в далеком восемьдесят четвертом году, о поездке до Мелеховки на такси другие люди из другой страны могли только мечтать.

Молодой водитель за двойную плату резво домчал их до указателя на Мелеховку и сбросил скорость, а остановившись, не стал глушить двигатель.

— Приехали, — сказал он, заискивающе улыбаясь Рязанскому.

Костя растянул губы в ответ, и парню резко расхотелось улыбаться.

— Ага, щас. Оплаченный километр наш. Вези, раз вызвался.

— Так дальше дороги нет, ямы одни. Машину раздолбаю, — оправдывался водитель, сжимая руль скользкими от пота пальцами. — Давайте я лучше половину верну, а?

— Лучше без «давайте». Вези, кому сказал.

Всей улицей от края до края безраздельно властвовала тишина, только брехливо стрекотали в траве кузнечики и где-то далеко разливался тоскливый собачий лай, который легко можно было принять за вой ветра. В Мелеховку собаки забредали случайно и уходили туда, откуда пришли: нечего жрать, нечего сторожить и мертвечиной пахнет. Людей тут постоянно обитало трое: парализованный старик в лачуге на окраине, его седая дочь и внучка. Из приходящих — кладбищенский сторож с женой. Они сутки через двое кочуют из Мелехова в Мелеховку и обратно. Сторож пьет, не просыхая, но за чистотой следит и заблудших идиотов с кладбища гоняет исправно, потому как, если не гонять идиотов, нечем будет платить за водку.

— Тут так тихо, — заметила Татьяна в пустоту и поежилась. — Тихо и холодно, а ведь июнь, и солнце еще не закатилось. Почему, Костя?

Ей было неуютно, но в то же время удивительно… мирно. Чего-чего, а привидений Татьяна Петровна не боялась, и теплых воспоминаний, которые она бережно хранила все эти годы в своем сердце, вид онемелой деревеньки не потревожил. Стоило вообразить, что это два разных места, различных даже географически, и страх отступал.

— Не знаю, Тань. — Рязанский расстегнул куртку и достал из внутреннего кармана связку ключей. — Я здесь ничего не чувствую. Как в вакууме.

Провернув ключ в скважине, он уперся коленом в калитку, нажал на ручку — калитка скрипуче взвизгнула, застонала, но поддалась. Сверху на Костину макушку шлепнулась чешуйка старой краски.

— Заходи. Только аккуратно, не споткнись.

Она молча сняла с его волос кусочек сухой краски и прошла во двор. Рязанский пару раз ковырнул ржавый замок, плюнул и последовал за Татьяной.

Дом Николая Ларионова встретил хозяйского сына покосившимся забором, травой по пояс и слепыми окнами. Двор, дом, времянка, баня — все стоит на старом месте, ничего не изменилось, только на каждой двери повис уродливый замок с толстыми дужками. Такой замок даже бензопилой не перепилишь.

«Нет, нет, — убеждала себя Татьяна, испуганно озираясь. — Все изменилось, это все чужое. Николай Николаевич ни за что бы не допустил, чтобы его дом находился в таком ужасном состоянии. Это все чужое, просто очень похожее…»

Она вздрогнула, когда Рязанский обнял ее за плечи. Холод отступил, яркие картинки из прошлого и настоящего вновь рассыпались на отдельные пазлы, и Татьяна выдохнула со свистом.

— Постой тут, я в палисадник схожу, — сказал Костя.

— Зачем?! Я с тобой!

— Тише. Вдвоем мы туда не пролезем. Я быстро.

— Костя, пожалуйста…

— Ладно, уговорила, — сдался он. — Постой у калитки, только не лезь за мной.

Маленький палисадник Анны Ильиничны зарос так же густо, как и двор. Дергать траву тут не имело смысла, но Костя все равно освободил немного места под солнцем цветущим колокольчикам. Сырая земля пачкала руки и забиралась под ногти, сорняки-колючки исподтишка жалили ладони — Рязанский не обращал внимания. Почему одомашненные колокольчики продолжали расти и цвести безо всякого ухода, почему вездесущие сорняки их не задушили, Костя не знал. Но факт оставался фактом: среди множества цветов, которые лелеяла мать, выжили только они. И теперь он, Костя Ларионов, сидя на корточках, одну за другой осторожно срывал лиловые головки колокольчиков и клал в прозрачный кулек, считая про себя.

— Спрашивай, — не оборачиваясь, разрешил он Татьяне.

— Я… могу чем-то помочь?

— Нет, но спасибо.

— Разве «спасибо» тут уместно? — спросила она с горечью.

— Нет. Но когда ты дрожишь и молча пыхтишь мне в спину, здесь становится жутковато, а слово «спасибо» звучит приятнее многих других. «Параллелепипед», например. Или «инсинуация». Или…

— Знаешь, когда я своими глазами увидела жену Олега, — подхватила эстафету словесного недержания Татьяна Петровна, — то сначала подумала: он сошел с ума. Это совершенно на него не похоже…

Колокольчики уже были сорваны и пересчитаны, однако Рязанский полол траву и слушал бодрый голос Татьяны Дубровиной, который одним своим звучанием разрушал с таким трудом созданный вакуум. Запахи, звуки, холод вопреки ласковым касаниям закатного солнца — все просачивалось сквозь него.

Таня говорила о сыне — единственном человеке, кого ухитрялась любить до сих пор. Даже когда рядом не было Рязанского, чтобы выдернуть ее из кокона отчуждения на грани с лживой нормальностью (если разобраться, только этим «Все должно выглядеть нормально» она и жила), Таня продолжала любить Олега той искалеченной, но все еще способной на живые человеческие чувства частью своей души.

Придя к ней спустя одиннадцать лет, он совершил ужасную ошибку. Одну из многих своих ошибок, которые строгал только так, как некоторые дурни ухитряются строгать детей. Он разнес то хлипкое подобие жизни, к которому она привыкла с Дубровиным. «Восстав из мертвых» и поманив за собой, не смог толком надавить и удержать. Нельзя было оставлять ее повисшей в воздухе, а он оставил. Позволил сделать свободный выбор.

Разумеется, озарением для него это не стало, но лишь сейчас, когда Татьяна стояла за его спиной и рассказывала (он не слышал, что именно, но что-то доброе, семейное), Рязанский в полной мере ощутил свою мелочность и никчемность.

Что-то подсказывало ему, что Олег очень правильно женился.

— Танюш, у тебя случайно нет влажных салфеток?

Пока она рылась в сумочке, он неуклюже поднялся на ноги. Успевшая потонуть в эйфории эфемерной победы боль напомнила о себе, заставив покачнуться. Однако когда Татьяна протянула ему салфетки, Рязанский уже стоял прямо.

— Спасибо. — Костя вытер руки, машинально сунул грязную салфетку в пустой карман и поднял с земли кулек с колокольчиками. — Пойдем?

Это паломничество всегда давалось ему тяжело, и разъедающее внутренности чувство вины вряд ли когда-нибудь полностью из него выйдет. Но, спускаясь с пригорка за руку с живой Татьяной, Костя впервые не хотел свернуться под этим пригорком и не вставать больше.