Белый камень в глубине колодца

Прежде его, как неприкаянного — петушиный крик, как лабораторную крысу — волшебная кнопочка электрошока, и манило, и отпугивало это место. А сегодня он лишь навещает тех, кого давно нет с ним, но кто любил его. И простил.

Простил еще тогда, когда он, обезумевший, ослепший и оглохший от горя, называл себя убийцей. Когда мстил, не отдавая себе отчета, что смерть настоящего убийцы его душу не очистит. Руками, зубами, с криком и воем рвался обратно в порочный круг, из которого его так жестоко, но так по-честному выволокли. Круг огромных денег, роскошной жизни, полной безнаказанности и прочего дерьма, которое он жрал сначала неохотно, по необходимости, а потом, войдя во вкус, — даже с удовольствием.

Отец предупреждал, что так и будет, вот только самый умный из человеков Костя Рязанский решил, что знает лучше, и поступил по-своему. Они разругались вдрызг и не успели помириться. Он не успел попросить прощения у отца, который только добра желал своему заплутавшему в лабиринтах искушений сыну. А этот сын потом на отцовской могиле бил себя в грудь, давился слезами и умолял: «Батя, прости».

Мама. Мама была ангелом на земле, тем самым нравственным идеалом, к которому они, дети, всю жизнь подсознательно стремились. Мама научила любить. Любить жизнь, какой бы несправедливой та ни была. Любить людей — всех без исключения, потому что мама не сомневалась: даже в самом уродливом есть что-то прекрасное, а все злые — это добрые, которых однажды сильно обидели. Мама верила в это всем сердцем, жила этим. А он не смог.

«Прости меня, мамочка».

Ванька. Наташа. Тимка и Димка. Алька. Дядя Женя Верховцев, с которым они никогда не ладили. Тетя Тоня, сестра отца, — ей довелось пожить больше, чем остальным.

Костя еще не был на этой могиле. Тетю Тоню и хоронили-то без него, Михалыч и Семеновна. Долгую и пустую жизнь сошедшей с ума от своей потери женщины невольно оборвал Олег Дубровин. Тане об этом лучше не знать.

Леха Анненков — тот самый лысый Борман, его водитель. Увидел однажды Альку и пропал. В конце апреля девяносто восьмого у них должен был родиться сын…

Рязанский помнил всех и просил у каждого. «Простите меня».

Они простили — теперь он знал это совершенно точно.

— Пойдем? — Таня чуть сжала его ледяную руку своей, теплой и ободряющей.

Она держалась молодцом, лишь в самом конце, когда Рязанский возвращался к ней, сминая в кулаке пустой кулек, уткнулась в его плечо и заскулила.

— Что же мы наделали? Что я наделала? Он ведь… он ведь мог… из-за нас… Почему так? Почему я не ушла? Почему не?.. Столько лет… Мы могли быть так счастливы…

— Поплачь, родная. Поплачь, попричитай, — бормотал Костя, который свое уже выплакал. — Здесь можно, здесь никто не осудит. Поплачь. Все проходит, Тань, и это пройдет. Выплачешь и пойдешь дальше. Надо жить, надо жить, а не существовать. Все у тебя будет хорошо, родная, а когда внуки пойдут, вообще станет весело…

— Я не хочу внуков, — истерично всхлипнула Татьяна Петровна. — Я боюсь!

— Успеешь привыкнуть, — обнадежил ее Рязанский. — Все хорошо, моя ненаглядная. Поплачем напоследок и больше никогда не будем плакать, договорились?