Змеиное гнездо

Семь

Она молчит, так что говорит он: «Привет».

Хочется сказать намного больше, чем просто «привет». Хочется упасть перед ней на пол и спрятать голову у нее на коленях, умолять о прощении, говорить, что он готов на все, чтобы исправиться, – разве он не готов на все? Хочется встать на стол и прокричать о своей любви. Хочется целовать ее, хочется прижать к себе, хочется чувствовать вкус ее кожи, хочется проскользнуть руками под рубашку и расстегнуть лифчик, ощутить тепло ее тела, наедине в его пикапе, ее машине, наедине где угодно, отчаянное желание быть внутри нее, чтобы она была сверху или он, чтобы она на него смотрела, говорила, видела. Хочется читать ей стихи, писать стихи, песню, арию, хочется построить вокруг нее город, тысячу зеркал, чтобы ловили свет, вечно проливали на нее.

– Что смешного? – спрашивает она.

– Прости. Я… я так много хочу сказать и типа начинаю с «привет». Смешно, наверное. Лучше ничего в голову не приходит.

Она не смеется, но в уголке ее губ есть движение. Она здесь. Она присутствует.

– Слышала, тебя избил Стив, – говорит она.

Он не может не ощетиниться.

– Не избил. А внезапно напал. – Он инстинктивно касается челюсти. Под кожей тепло, невидимая метка кулака.

– Ты в порядке?

– В смысле, из-за этого или вообще?

– Хочешь рассказать свою версию?

– А ты хочешь услышать? – спрашивает он мягко. Он не пытается нарваться на ссору. И все же видит, как она измучена.

– Нет. Не сейчас. Прости.

Он тянется, чтобы взять ее руку, останавливается, отстраняется.

– Я понимаю, – говорит он.

– Правда?

– Не знаю. Наверное? – Он пытается улыбнуться. Она пытается улыбнуться в ответ. – Я просто… – Он замолкает. Начинает заново. – Это не мои люди, – говорит он.

– Но ты там был. Стоял на пикапе, Джессап. Это во всех новостях. Везде. И ты в этом участвовал.

– Я же говорил, все сложно.

– Нет, – срывается она. – Не сложно. – Делает глубокий вдох, оглядывается. Джессап тоже. На них смотрят. Не так много людей, как можно подумать, но все же. Они наклоняются друг к другу. Всего несколько дней назад они бы держались над столом за руки, да и сейчас ему все еще хочется держаться и хочется сказать, что он ее любит. Он все еще любит, правда, но еще знает, что если скажет это прямо сейчас, в эту самую секунду, то ответом будет молчание.

– Это несложно, Джессап. Можешь выставлять это как хочешь, но есть две стороны. Эта церковь, эти люди… – Он думает, как забавно, что она говорит «эти люди», и как бы плохо это прозвучало, скажи он так же о черных, о протестующих, о евреях, думает, что ему в лицо бросают слова, на которые невозможно ответить. – Все они думают, что белые – лучше. Неважно, как они себя называют, что притворяются какой-то церковью, что говорят, будто они настоящие христиане. Они – расисты. И если ты с ними… нет, если ты не против них, – ты такой же. Несложно. Все просто. Либо ты с ними, либо против них. Нет тонкостей, нет среднего варианта. И ты был с ними, Джессап. Ты стоял с этим ужасным, ужасным человеком. Можешь сколько угодно говорить, что это не твоя церковь, но ты был там.

– Моя семья…

– Думаешь, мне не насрать на твою семью? – срывается она. – А как насчет моей семьи? Как насчет меня? Ты был на машине с мудаком, который говорит, что Америка – для белых.

– Диан, – говорит он, его голос – почти шепот. Он не может говорить громче, вообще почти не может говорить. Вспоминает, как Дэвид Джон обнимал Эрла. – Я не могу, – говорит он. – Не могу отвернуться от семьи.

Она встает, вся – натиск и ярость. Как бы она его ни любила, теперь ненавидит. Это написано у нее на лице. Джессап знает, что ничего не может поделать, ничего не может сказать, нет никакого шанса исправиться.

– Ну и хорошо, Джессап. Ты не можешь отвернуться от семьи, – говорит она, – но это значит, что ты отвернулся от меня.

Она уходит.