Белый камень в глубине колодца

***

На следующее же утро Катю прямо посреди лекции вызвали на ковер. Она ничем себя не выдала, хотя внутри все предательски оборвалось.

Она шагала по коридору, расправив плечи и гордо подняв подбородок, и не сомневалась, кого увидит в кабинете заведующей кафедрой.

«А почему сразу не в ректорат?» — спросит Катерина и многозначительно поправит очки, которые носит не из-за плохого зрения, а для солидности. Она уже не сопливая студентка Катя, она Екатерина Юрьевна, старший преподаватель и кандидат наук. Она имеет право сама решать, с кем, как и когда будет общаться ее ребенок.

Под дверями кабинета с табличкой скучали двое неприметных ребят, по возрасту и по одежде — старшекурсники. Конкретно этих двоих Катя не знала, но представить, на что способны такие вот скромные с виду «студенты», могла хорошо.

Лужина достала из кармана жакета пропуск и молча сунула тому, что казался ей постарше. Парень взглянул на удостоверение личности, на Катю и кивнул, возвращая ей пропуск. Оба синхронно отвернулись, становясь еще скромнее и незаметнее.

Заведующая в кабинете, вопреки предположениям, все-таки сидела. Катя сухо поздоровалась, ей невнятно ответили. Сгорбившийся на одном из безликих офисных стульев у стены человек поднял голову, словно очнувшись ото сна.

— Я вас оставлю, — пробормотала Катина начальница и выскочила в коридор настолько быстро, насколько позволяло ее грузное тело.

Стоило заведующей сбежать, как дерзкая фраза о ректорате застряла в горле, и Катя снова переминалась с ноги на ногу, гипнотизируя вылинявший ковролин и не решаясь поднять глаза.

Ничего не изменилось.

— У меня мало времени, Катерина, — устало сказал Рязанский. От его низкого рокочущего голоса внутри все перевернулось. — Излагай быстро, четко и по существу: в чем я перед тобой провинился? И какое из четырех слов «Позвони после второго мая» тебе непонятно?

Катерина. Для него она всегда была Катериной. Даже не Катей. Не так интимно, как, например, «Катенька» или «Катюша», но и не совсем официально. Отбросить одну букву ее имени — вот все, что он мог себе позволить.

— Если ты не можешь давать о себе знать чаще или не таким иезуитским способом, нам лучше перестать общаться, — сказала Катя, переборов себя. — Я молчала, пока ты стабильно звонил, а теперь тебя не допросишься… Не перебивай! Да, ты говорил о проблемах, мы все поняли и не лезли. Но после вчерашнего… Сколько это будет продолжаться, Костя? Год, два? Я скажу Юре, что ты уехал, и он не будет постоянно оглядываться на дверь. Только, пожалуйста, обозначь сроки.

Выражение лица Рязанского можно было понять и так, и этак.

— Сядь уже, наконец. Думал, ты сама догадаешься не торчать в дверях.

Сесть было некуда, только рядом с ним или за начальственный стол.

— Спасибо, я постою. Давай уже перестанем врать друг другу: к компромиссу мы не придем. Или вы будете видеться чаще, или строго по расписанию, или не будете видеться совсем. Если хочешь, я буду привозить Юру к тебе. В любое удобное время. Уж прости, но я не верю, что ты настолько занятой, чтобы не найти в сутках лишних десять минут и не поговорить с ребенком! Но, — она сглотнула, вспомнив о покушении на Костину жизнь минувшей осенью и о своем состоянии после, — если все настолько серьезно, давай ты исчезнешь из нашей жизни, пока не разгребешь свои дела, хорошо? Чтобы без этих… паролей, ладно? Меньше всего на свете я хочу рисковать сыном.

— Кстати, как он там? Не болеет? — невпопад спросил Рязанский.

Он ее даже не слушал!

— Все хорошо. Костя, что с тобой происходит?

Она слишком поздно узнает, какой была идиоткой и от чего на самом деле оберегал их с сыном Рязанский. Узнает и перекрестится.

— Я приеду шестого вечером, тогда и обговорим… сроки. Такие дела с нахрапу не делаются, нужно время. Не знаю, что ты там себе придумала, Катерина, но если еще раз выкинешь такой фортель или насвистишь на меня Юрке — башку откручу, — сказал Костя с усталым раздражением, но без угрозы. Просто констатируя факт.

Он поднялся со стула, и болезненная худоба, отчасти скрываемая прежней позой, вылезла наружу.

— Забылась слегка, девочка. Не тебе меня того-раз-этого, если уж на то пошло. Других желающих, поверь, хватает. Работай спокойно и остальным не мешай. Пока я жив и занят делом, а не страдаю херней здесь, сыном ты не рискуешь.

— Костя…

— Будем считать, что этого разговора не было.

Он по-прежнему видел ее насквозь, как прозрачную. Пугающе ясно, без намека на искажение.

«Я дура, знаю. Но я обычная женщина, а не подруга Бонда! Я устала ждать и бояться. Есть ли смысл ждать тебя, Костя? За что ты борешься и куда встрял на этот раз?»

Десятки фраз петардами взрывались в Катиной голове, пока Рязанский шел к двери. И к ней. Слова любви, прощения, раскаяния, оправдания дурацкие. Лужиной хотелось отмотать время буквально на сутки назад и не звонить. Дождаться второго мая, как от нее и требовали.

— Извини, — сказала Катя подавленно.

— Мне от твоих извинений ни горячо ни холодно. Просто запомни, что, каждый раз, когда я срываюсь с места по черте как отработанной легенде, я даю лишний повод сесть мне на хвост. И приглядеться внимательнее. Оно нам надо, маленькая? — Костя мельком коснулся ее пальцев и убрал руку. — Все, до шестого.

Как же ей хотелось обнять его! Прижаться, делясь своей силой, которая — Катя чувствовала — ему сейчас очень нужна. Пообещать, что все будет хорошо. Самой в этом увериться. А лучше — забрать, запереть, спрятать от всего мира. Там, где их маленький сын.

Которому даже нельзя передать привет от папы, чтобы лишний раз не расстраивать.

— Всего доброго, Константин Николаевич. Приходите к нам еще, — дежурно улыбнулась Катя и первой вышла в коридор. — Абашев, а вы почему не на лекции? Аттестацию потом кто будет получать, Александр Сергеевич? И с темой курсовой как-то побыстрее определяйтесь. Мне тоже не улыбается вас курировать, но давайте переживем этот семестр не так, как прошлый. Без эксцессов, договорились? Завтра подойдете со списком тем, а сейчас — в аудиторию, вперед и с песней!

Среди студентов Екатерина Юрьевна Лужина, старший преподаватель и кандидат наук, была известна как принципиальная стерва. Но принципиальным стервам тоже приходится держать лицо и, оглядываясь в надежде на безмолвное одобрение кого-то родного, натыкаться на пустоту.