Белый камень в глубине колодца

***

О чем говорили между собой сестры, для Дубровина так и осталось тайной. Пока он мылся — и как только люди раньше жили без водопроводов? — Ляна успела уйти по-английски, как и обещала.

Динка ждала мужа, свернувшись клубочком под одеялом. На ней была надета какая-то длинная ночная рубашка, но Олег особо не разглядывал. Задача, которая стояла перед ним, требовала максимальной сосредоточенности и творческого подхода. Хоть смейся, хоть плачь! Никогда еще он не подходил к сексу как к задаче.

Поначалу Динка напоминала комок нервов. Пыталась расслабиться, но не могла. Олег был нежен, нетороплив и внимателен настолько, насколько это возможно. Ее близость и тепло пьянили похлеще ядреного самогона и шампанского вместе взятых (за ужином Олег делал вид, что не отрывается от коллектива, но не выпил ни капли; не хотел рисковать лишний раз), а ему приходилось выверять каждый шаг. Он прислушивался к ней, точно настройщик-параноик к капризному инструменту, улавливая малейшие изменения в звуке, и ее внезапно участившееся дыхание стало лучшим подарком.

Он растворялся в ее хриплых вдохах, выдохах и, когда удавалось найти особенно верную ноту, робких стонах. Она боялась того что чувствовала, стеснялась стонать громче. А он боялся ошибиться, напугав еще сильнее, и от того нервничал ничуть не меньше.

Уже потом, вспоминая первую брачную ночь, Олег понял, где ошибся: не нужно было так себя накручивать. С пеной у рта отстаивая права Динки перед Ляной, он сам поступил не умнее, трясясь над женой, как над хрустальной вазой. Его напряжение автоматически передавалось ей. Какое уж тут «расслабься»?

Неудивительно, что Динке было больно. Однако потом ее тело, будто смирившись с тем, что уже случилось, неожиданно откликнулось. Олег вздрогнул, когда ее губы нашли его ключицу. Вернулась сладость первого поцелуя. Он сбивчивым шепотом просил прощения, обещал, клялся, признавался — она что-то нежно ворковала в ответ, подражая его ласкам…

Почему она вдруг расплакалась? Ее слезы на ровном месте ввели его в натуральный ступор. И ладно бы это были пресловутые женские «слезы счастья» — нет, от слез Динки веяло настоящей истерикой.

Обнять получилось инстинктивно. Замкнуть цепочку или, наоборот, разорвать круг. Динка обмякла и успокоилась так же внезапно, как начала плакать. Олег не помнил, что говорил ей, надеясь лишь, что не очень неприлично ругался. И Динкин лепет насчет «Много целоваться вредно» пробился через заслон не сразу.

— …не потому, что больно. Мне просто… сразу много всего, страшно, но я привыкну обязательно… Мы же сделаем так еще раз, правда?..

Слова Динки шли вразрез с ее же логикой, чего не скажешь о поцелуях. Но когда она попросила «Сделать так еще раз», пришлось переспрашивать дважды, потому что ошибиться и принять желаемое за действительное в состоянии Олега было легче легкого.

Динка, смущаясь, объяснила, как могла доходчиво. Говорила, что ей уже совсем не больно. Дубровин вяло отнекивался (садист он, что ли? или железный?) — она просила, звала, ластилась к нему так невинно и бесхитростно, что в какой-то момент у него отказали тормоза. Он сможет остановиться, если она передумает. Сможет…

Они легли спать только под утро, пьяные друг другом. Признания становились все бессвязнее; Динка заснула на груди Олега, не закончив фразу. Дубровин уснул гораздо позже, размышляя над тем, насколько правы люди, которые вместо «заниматься сексом» говорят «заниматься любовью».