Белый камень в глубине колодца

***

Мать позвонила вечером накануне Ляниного отъезда. С незнакомого номера, так что Олег до последнего не догадывался, кто звонит, а когда услышал в трубке родной голос, внутри что-то перевернулось. Последний раз он видел мать и слышал ее голос в той церквушке, где Татьяна Петровна передавала сыну документы на дом в Мелехове.

Дубровин выскочил из комнаты, оставив Динку в недоумении.

— Что глазами лупаешь? — цыкнула на внучку Надин, не отрываясь от вывязывания воротника на кофте для ДарьСеменны. — Часто ему мать звонит, что ли?

Олег сгорбился на табуретке в прихожей. Табуретка была маленькая, почти игрушечная, с дурацким меховым ковриком, незаметно приколоченным к сиденью, чтобы не сполз и не потерялся. С коврика, если на нем никто не сидел, смотрела с немым укором лошадиная голова. Табуретка досталась в наследство от бывших хозяев дома; Олег случайно наткнулся на нее, когда разгребал хлам в гараже. В глупом порыве попытался содрать лошадиную голову — не вышло: коврик был приколочен намертво.

Мама поздравила Олега со свадьбой, пожелала счастья, даже всплакнула чуток. Всячески интересовалась молодой женой и жизнью в целом. Не обошлось и без традиционного «Ты у меня такой взрослый…». Дубровину теперь было не важно, что ему говорят: он вслушивался в интонацию, чего раньше при разговорах с матерью практически никогда не делал.

Радость схлынула так же быстро, как и появилась.

Есть люди, которые помимо знаменитого «покер фэйса» мастерски владеют так называемым «покер войсом». Например, Рязанский, чтоб ему икалось, заразе. Татьяна Петровна же к таким людям не относилась, и голос выдавал ее с головой: мама оттягивала звонок до последнего и сейчас звонит из чувства долга, потому что так положено.

Ситуация, в которой оказался Олег, общение с Динкой и ее семьей, полная неразбериха в прежде размеренной жизни невольно заставили задуматься о вещах, раньше воспринимаемых как данность. Привычных, обыденных, да — что греха таить? — в череде собственных проблем попросту безразличных. Взглянуть на эти вещи под другим углом, сопоставить факты и тихо охренеть.

Когда под звуки невидимых фанфар ушла Лаура, мама прилетела к нему, потому что так положено. Беспокоилась о них с отцом, потому что так заведено — беспокоиться о своей семье. Гнула спину, лишь бы им было хорошо. Очертя голову, искала деньги на операцию, торчала с отцом в Германии, не зная языка. Звонила сейчас, интересовалась — потому что так, черт возьми, должна вести себя любящая жена и мать! И все вокруг принимали это как должное. Никому в голову не приходило задать элементарный вопрос: а чего хочет сама Татьяна Петровна и хочет ли?

«Она как робот, — внезапно дошло до Олега. — Делает то, чего от нее ждут, а на самом деле ей ничего не интересно и не хочется».

С чего он так решил? Мама носила маску — удобную, красивую маску, с которой срослась настолько, что уже сама перестала ее замечать. Однако в один прекрасный момент краешек маски отошел. Когда это произошло? Когда мама пошла за помощью понятно к кому.

Олег мог только догадываться о причинно-следственных связях, но как бы там ни было, старая маска стала тесной. Татьяна Петровна напрасно пыталась нахлобучить ее обратно — края не сходились.

— Слушай, мам, давно хотел спросить…

— С папой все в порядке, — сработала на опережение мама. — Правда, успел привыкнуть к немецкому сервису и теперь ворчит…

— Почему ты не получила распределение?

На том конце провода повисла давящая тишина.

— Что ты имеешь в виду? — выдала наконец Татьяна Петровна.

— Ну, раньше же распределяли после учебы, кто и куда…

Татьяне Петровне хватило пары секунд, чтобы собраться и спокойно уточнить:

— А почему ты спрашиваешь?

— Да так, подумалось. У тебя же красный диплом, куча грамот, конкурсы всякие, тыры-пыры. Могла бы на крайний случай в преподаватели пойти, с руками бы оторвали, а ты…

— А я не пошла. — Мама тяжко вздохнула. — Дура, знаю. Говорили. Но у меня была причина: я тебя ждала, ходила плохо. Не до беготни с карьерой.

— Мам, я родился в апреле («Я помню», — ввернула она не без иронии). Ты успела бы все выяснить, если бы хотела. Тебя батя заставил, поэтому?

— Олег, не пугай меня. Почему ты об этом спрашиваешь? Ты с кем-то виделся? В Москве или?..

Она испуганно осеклась.

— А должен был? Мама, если есть что-то, чего я не знаю, но должен знать, лучше сразу скажи. Уже не спрашиваю, что там у вас происходит, но ты стопроцентно в курсе, откуда ноги растут. Скажи, ма, очень прошу. Не можешь сказать — намекни хотя бы. Где ты сейчас?

— В Доме культуры, — призналась Татьяна Петровна. — Сегодня был отчетный концерт, и я немного задержалась. Решила: пока есть возможность, позвоню тебе. — Неприкрытая обида, прозвучавшая в материнском голосе, Дубровина не разжалобила. — Папа предупрежден, что я вернусь позже. Только что ему звонила, дома все…

— Ма, если бы дома не было «все», тебя бы в Доме культуры не сидело. Прости, — смягчился Олег. — Знаю, я скотина беспорядочная, неблагодарная, но давай поговорим… по-человечески? Хотя бы раз — не притворяясь. Я… я пойму, мам. Я за это время много всего передумал. Переосмыслил, что ли. Не представляешь, как по вам скучаю. Никогда так не скучал. В двадцати минутах друг от друга жили. Бара-ан…

Она молчала долго. Олег вдруг ясно вообразил, как мать посадила перед собой двух совершенно одинаковых мягких слонов (только один более потрепан, а на шее у второго на манер пионерского галстука повязана широкая атласная лента) и смотрит на них, не отрываясь. Советские еще игрушки, эти слоны кочевали вслед за Татьяной Петровной из кабинета в кабинет.

— Откуда они у тебя? Прикольные такие.

— Привет из СССР. Вениамин и Венеция. Видишь ленточку? Это ее подвенечный наряд.

Семнадцатилетний Дубровин решил, что мать шутит, и рассмеялся. Она тоже улыбнулась, вроде как обратив все в шутку.

Олег тогда еще не умел правильно интерпретировать улыбки.

— Представляю, милый, очень хорошо представляю. Но это не телефонный разговор.

— А как тогда? По всем статьям я, извиняюсь, дохлый. Когда можно будет «воскреснуть» — неизвестно. Ты звонишь с «левой» симки на такую же «левую» симку. За тобой не… за тобой же не следят? Или следят?

— Да кому я нужна, — с неожиданной горечью сказала Татьяна Петровна. — Костя сам вертится, как может. Его приговорили давно, а он вертится. Впрочем, другого от Кости Ларионова ожидать сложно, сдаваться он не умеет.

— Как ты сказала? — фамилия показалась Олегу смутно знакомой. — Подожди минутку…

— Да, это его твой дедушка любил материть, когда у них с Володей что-то не ладилось. Дремучий народ черта поминает, а они, «элита», — Ларионова…

— Он любит тебя. Рязанский. Ты знала, что можешь на него рассчитывать. — Дубровин чувствовал себя полным идиотом, перед которым долго и упорно махали красным флагом, а он не замечал. Или, как дальтоник, принимал красный флаг за зеленый. — Поэтому он дал деньги, платил за все. Но тогда я не понимаю…

— Олег, это, правда, не телефонный разговор. Зря мы его начали.

— Хорошо, давай я приеду.

— Нет! Ни в коем случае!

Этот вскрик смел последние остатки Татьяниной маски и Олеговой уверенности.

— Сынок, я прошу тебя, — продолжила она уже шепотом, — нет, я заклинаю всем святым: никуда не езди! Не лезь в это дело. От нас с тобой уже ничего не зависит. Мы можем только сидеть и ждать, пока все закончится. Что бы ни случилось, там, где ты сейчас, ты в безопасности.

— Ты мне не доверяешь? — перебил Олег.

— Доверяю.

— Тогда объясни, почему мы должны сидеть и ждать?! Это уже не серьезно.

— Ошибаешься, все очень серьезно. Они убьют тебя, если узнают, что ты жив, — прошелестела Татьяна Петровна. — Они не перед чем не остановятся.

Дубровин закрыл глаза и мысленно досчитал до десяти.

— За что, мамочка? — спросил он спокойно, даже ласково. — Родная моя, любимая, за что кому-то меня убивать? Кому я нужен? И при чем здесь твой Рязанский-Ларионов? Или, — он закашлялся от этой мысли, — чего-то не знаю не только я, но и… Владимир Алексеевич?

— И как у тебя наглости хватило такое сказать?!

— За неимением адекватных версий рассматриваю все.

Мама внезапно рассмеялась.

— А ведь я просто… позвонила… тебя… поздравить, — выдавила она сквозь смех и слезы.

— Я знаю, но если прятать голову в песок, враги голого зада не испугаются и не разбегутся. Есть проблема — надо ее решать, нельзя откладывать. Что самое обидное, ты в курсе всего, но почему-то не хочешь говорить. Тайное все равно станет явным, мам, оттягивать бесполезно. Не хочешь говорить о прошлом — не надо, раз это совсем личное. Я был не прав, что полез, прости. Но… вы запутались во всем этом, особенно ты. Безвыходных ситуаций не бывает. Да, ты не доверяешь нам с отцом, ты никому не доверяешь, но, пожалуйста, давай вместе поищем этот выход. Мы можем.

— Господи, какая ирония. Какая ирония, — повторяла Татьяна Петровна. — За что мне это, господи? Неужели я не заслужила спокойной жизни? Ты так и будешь тюкать меня, что бы я ни делала, подгонять под свои стандарты? Ну, извини, дорогой, не повезло тебе с матерью! Я делала все, все, чтобы оградить тебя от этого! Первым делом о тебе думала! Лишь бы тебе хорошо было, лишь бы не трогали эти изверги единственное дорогое мне существо! А ты… упрекаешь? Как будто самый умный… почти дословно повторяешь его слова.

Мама не кричала, не плакала. Перегорело все это в ней, остались только скорлупки застарелой обиды: твердые, но пустые.

Татьяна Петровна жила отголосками тех эмоций, а внутри была пуста.

— Меня одна мысль гложет. Свечку ходила ставить, молилась, просила вразумить — нет, не уходит она. Видимо, жить мне с этой мыслью. Если бы я тогда все-таки сделала аборт, ничего бы этого сейчас не было. Ни тебя, ни меня — ничего. Все иначе. Все-о. — Это ее «все-о» прозвучало длинно и безумно. — Ты просил прощения? Я тоже прошу. Ты — единственное, чем я жила, я люблю тебя, но то, что происходит теперь… это слишком много для одного человека. Я устала чувствовать, Олег, я не хочу. Не заставляй меня, пожалуйста. Не держи зла.

— Мама, — в ужасе прохрипел он. — Скажи, что ты сейчас сидишь. Что окно закрыто. Что у тебя в руках? Мам, не молчи! Телефон обычный рядом есть? Позвони кому-нибудь, хоть Ларионову своему! Только чтобы я слышал!

Она бросила трубку. Или деньги на счету кончились? Итог один: связь оборвалась.

Олег набирал номер снова и снова. Набирал матери, всем подряд — не выходило. Он тоже не понимал, за что ему это. Но жалел не себя, а свою бедную маму. Себя он ругал на все корки: что не уследил, не заметил вовремя. Надо было сразу дать козлу в морду, и вся любовь.

В прихожую вышла Надин, зажгла свет. Давно успело стемнеть.

— Помогите, — попросил Олег беззвучно.

Надин протянула худую морщинистую руку за телефоном. Дубровин успел заметить, что в другой руке она сжимает доисторический мобильник Ляны.

— Иди в комнату. Я сама. Иди.

Рядом с Динкой было тепло и спокойно. Ее запах, ее рука в волосах — все отгоняло страх и беду. От убойной дозы валерьянки вперемешку с пустырником (состояние Олега не было истерикой в чистом виде; он адекватно реагировал на мир, даже отвечал на вопросы, но в его глазах застыла такая неподдельная душевная мука, что Ляна первой побежала за успокоительными) жутко клонило в сон. В конце концов, Олег устал бороться с дремотой и заснул, уткнувшись носом в Динкину шею. Только убедившись, что он крепко спит, Динка заплакала.