Белый камень в глубине колодца

***

Качели располагались строго перпендикулярно входу в подъезд, а точнее — под углом в восемьдесят восемь градусов. Глупость, казалось бы, но эта глупость подарила Володе идеальное место для засады. На качелях можно было тихонько покачиваться, а в случае опасности (когда медленно открывалась входная дверь с допотопным кодовым замком) приходилось замирать, прячась за толстым облезлым столбом, к которому лепилась правая часть качелей, и осторожно из-за этого столба выглядывать.

Тревога в большинстве случаев оказывалась ложной, но это не радовало — наоборот, бесило и огорчало. Уснули они там все, что ли? Тридцать первое декабря на дворе, неужели все купили заранее? И никакой консервированный горох внезапно не закончился? Впрочем, она всегда была на удивление запасливой… И что, изменила традиции именно в этот день раздавать подарки немногочисленным друзьям и знакомым?

Снег продолжал валить, старая лыжная шапка давно превратилась в сугроб. Куртка, к счастью, была достаточно теплой, а в левом кармане нашлись пусть дырявые на некоторых пальцах, зато плотные перчатки. Давно пора было купить новые, но смысл? Старший Дубровин впервые за два (или уже за три?) месяца выбрался из дома надолго.

За дверью Володю, как рака-отшельника, в кои-то веки решившего покинуть убежище, коварно поджидал мир. Он начинался с переполненного трамвая, который минут сорок полз куда-то к чертям на кулички, мимо сплошных заводов и пустырей, продолжился на скрипучих качелях в самом углу заброшенной детской площадки и, видимо, кончится этими позорными дырами на перчаточных Володиных пальцах и затекшей по самое «не могу» поясницей. Не мальчик ведь. Даже не дядя — в двух шагах от гордого звания дедушки.

«Дедушки… Тьфу!».

Владимир Алексеевич резко встал с качелей и пошатнулся: он отсидел себе все на свете, и от внезапного подъема перед глазами замелькали назойливые черные мухи. Качели дергались туда-сюда, коротко поскрипывая. Выходить из равновесия системе всегда тяжело, какими бы путями ни было достигнуто это равновесие.

Адресованное «Дорогой Тане» письмо лежало в правом кармане, оттуда же торчал обрывок конверта с адресом. Если бы не эта треклятая бумажка, он бы спал спокойно еще лет двадцать… Пятнадцать… Не меньше десяти лет точно! А тут — нате вам, получите, распишитесь. Он и расписался, не взглянув толком, от кого письмо. Конверт был цветастый, новогодний, а на Татьянино имя по праздникам часто приходила всякого рода макулатура. Открытки, рекламки, приглашения разные… Володя вскрыл письмо чисто от скуки: жена над рекламой не тряслась, а личных писем ей ждать вроде бы неоткуда. Да и какие у них на старости лет могут быть друг от друга секреты?

Первой лежала простенькая открытка с елочными шарами, которую Дубровин не читая отложил в сторону. Исписанный плавными, слегка размашистыми буквами листок, аккуратно сложенный вчетверо, вызвал бы куда больший интерес, если бы не атавизм нашего времени (хотя сам факт, что люди продолжают писать друг другу письма, был атавизмом гораздо большим) — цветная фотография с чуть примятым уголком. Еще лет десять назад таких было полно в каждой семье, где есть дети…

Владимир Алексеевич не сразу поверил, что так бывает. Поначалу решил, что кто-то из старых знакомых их глупо разыгрывает, плюнул и мысленно пожелал шутнику здоровья. Не поленился сходить за очками, чтобы убедиться: да, умелый, но фотомонтаж. Ему даже интересно стало, кто это такой осведомленный. Не поздновато ли, дружок-советчик?

Очки привычно сели на нос. Так и есть, она. Володя со смесью недоверия и ностальгии вглядывался в знакомое лицо. Нине определенно польстили, причислив ее к той редкой, как амурские тигры, породе женщин, которые с годами совершенно не меняются. Не могла же она совсем не измениться: не раздаться вширь, не сменить прическу. Даже платье на ней похожего фасона! С тех пор почти двадцать лет прошло, а Нине десяток морщин пририсовали, полноты на талии добавили — управились, умники.

Кудрявый пацан, которого Нина с гордостью обнимала за плечи, заставил Володю вспомнить о себе самом в этом возрасте. Лет семнадцать-восемнадцать, в башке сплошная дурь, а жизнь кажется прекрасной, удивительной и лежащей исключительно у твоих ног. Была у него когда-то похожая фотография… Точно была, раз приляпали. А хорошо сделали, сволочи, аккуратно, живенько так, по-настоящему. Даже в груди на секунду кольнуло.

Отложив в сторону фото, Владимир Алексеевич взял письмо, вчитался, и в груди кольнуло совсем не трепетно. Обожгло так, что отдалось в затылке и ударило в пятки. В ушах зазвенело на разные лады. Он кое-как дополз до дивана в гостиной, скрючился, упершись мокрой от пота спиной в диванную спинку — только в таком положении его спустя время отпускало.

Наконец, звон в ушах стал тише, а сердце хоть и жгло по-прежнему, не давая нормально вдохнуть, но заходилось в груди уже не в таком бешеном ритме. Слепо нашарив на столике лекарства, Владимир Алексеевич на автомате отсчитал положенное количество пилюль, запил негазированной водой, которую Таня всегда оставляла для него здесь же, и снова потянулся к злосчастному письму.

Пока он читал, продираясь через каждое слово, по вискам ползли крупные капли пота. Розыгрыш перестал казаться ему забавным, потому что писала Нина.

Дорогая Таня!

Поздравляю тебя с наступающим Новым годом, желаю крепкого здоровья…(эту сопливую и ни черта не информативную часть Володя дочитывать не стал).

Надеюсь, что у вас все хорошо, но не спрашиваю о подробностях, чтобы не сглазить. Напишешь (если, конечно, появится такое желание и возможность), когда уже все станет известно, а я порадуюсь и помолюсь за вас. Дай-то бог, Тань!

Все чаще думаю, какое же это благословение — дети. Сережа на днях с друзьями в бане хорошенько выпил и, представляешь, заявил мне, что, раз со вторым мы так и не расстарались, он хочет внуков. Я посмеялась и отправила его к Димке, но сын в это время дома у Ольги писал сочинение, так что разговора не получилось. Но, зная, как мой ребенок относится к Ольге, а как к русскому языку, подозреваю, что Сережино желание в один прекрасный день может исполниться, хотя Димка клянется, что у него есть мозги и сначала надо получить образование, а это так, для души… Лучше бы он так красиво писал сочинения! Хотя чему я удивляюсь? Из всех пробных осенью мы более-менее нормально написали только алгебру, да и то потому, что эта несчастная алгебра ему легко дается, даже ничего учить не надо. Я Димке говорю: балбес, тебе поступать в этом году! Вот как? А он: да как-нибудь, мам. Главное, чтобы человек был хороший.

Я не жалуюсь, Тань, но он в последнее время совсем от рук отбился. Возраст такой, наверное, хоть караул кричи. Повезло еще, что Ольга — серьезная девушка, а то не знаю, что бы было бы. А у вас как было? Как справлялись? Володя как-то влиял? А то Димка Сережу совсем не слушает, смеется и по-своему делает. Перед праздниками вон автошколу свою закончил, так теперь ключи от машины прятать приходится. Просит мотоцикл — Сережа ему сдуру пообещал. Надо было добавить, что в обмен на золотую медаль, но поздно, батенька. Хорошо, если на тройки натянем.

В остальном у нас все по-старому. Вчера запекла утку по твоему рецепту. Получилось вкусно, но немного подгорела. Наверное, это все из-за духовки. Сережа сказал…

Владимир Алексеевич с трудом оторвался от бабских бредней и заставил себя снова взглянуть на фото. Невзрачный краснолицый мужик с пивным брюхом — видимо, тот самый Сережа — едва доставал Нине макушкой до уха. На его фоне она смотрелась чуть ли не принцессой. Молодец, хорошо устроилась! Высший класс, первый разряд. Сука.

Снимок мелко трясся в руке. Димка, значит. Дмитрий Сергеевич. Поступать в этом году… Мысль о происках Рязанского или кого-то из его шайки-лейки становилась совсем навязчивой. Нина не могла так писать, она же никогда не жаловалась. Тем более — Татьяне, его жене. Как такое вообще кому-то в голову могло прийти?! «Санта-Барбара», «Дикая роза»…

Да быть этого не может!!!

Он не помнил, как открыл сейф. Татьяна исправно складывала туда квитанции и счета, всевозможные бумажки, до которых Володе не было дела. Он предпочитал не вникать, а жена, по ее заверениям, прекрасно справлялась со всем этим самостоятельно.

Ксерокопии, квитанции, какие-то безликие документы — все летело на пол. Володя искал письма. Конкретные письма от конкретного человека, поэтому на предсмертное письмо отца, которое должно было лежать в другом месте, он даже не обратил внимания.

Вот она, пачка писем от Нины Игнатовой. Сбиваясь со счета, Владимир Алексеевич пересчитал конверты. Пятнадцать, шестнадцатый у него. Первое письмо датировано девятым годом. Эти лицемерные стервы тайком переписывались почти восемь лет.

Татьяна знала. Все эти годы знала — и молчала. Еще один незаслуженный гвоздь в крышку его гроба. Первый вбила Нина, когда сбежала, ничего не объяснив. Теперь понятно. Все понятно!

Уже не стесняясь и не таясь, Володя рвал конверты и читал письма Нины, проглатывал их, перечитывал по нескольку раз, узнавая таким неестественным способом о жизни собственного сына. Сына, который похож на Володю сильнее, чем он сам на собственного отца, и уж точно сильнее, чем Олег на него. Сына, о существовании которого он узнал только сегодня.

И теперь отчаянно цеплялся за каждую мелочь.

Нина, хоть и стала инициатором этой переписки, поначалу писала сухо, почти официально, однако с каждым новым письмом — все сбивчивее и подробней. Где они с Татьяной встретились, при каких обстоятельствах, оставалось загадкой. Всюду был Димка. И проклятый Сережа. Заметно, что в них автор писем души не чает. Но в каждом своем послании неизменно спрашивает о Володе.

Как. Они. Могли? За что?!

В замке провернулся ключ, и Володя вздрогнул, возвращаясь к реальности: пришла Татьяна. Напевая что-то, она зажгла свет в прихожей и принялась снимать сапоги. Время — половина девятого вечера. Значит, опять заходила к этой… К Олегу.

— Здравствуй, Володя, — как ни в чем не бывало, поздоровалась Татьяна Петровна, увидев мужа. Спросила обыденно: — Как дела? Ты ужинал? Я у Олега поела, так что… А что это за бумажки на полу? Кстати, почту не приносили?

Володя швырнул ей под ноги обрывки конвертов вперемешку с письмами. Говорить он не мог — казалось, кто-то сжимал его горло здоровенными тисками, грозя задушить. Сжатые кулаки бессильно тряслись, левый глаз отчаянно дергался.

Заминка длилась всего мгновение, а потом Татьяна повесила шубу в шкаф, перешагнула через разбросанную бумагу и прошла в кухню, чтобы поставить чайник.

— Значит, все-таки приносили. Быстро они, однако: я ждала не раньше Рождества. — Жена была сама невозмутимость. — Ну и как поживает славное семейство Игнатовых? Надеюсь, Сережа не перепил на традиционных банных посиделках?

— Ты… Да как ты вообще?!..

— Володя, будь добр, отдай мое письмо. И успокойся, пожалуйста, чтобы опять не пришлось вызывать тебе «скорую». Не порть людям вечер. Хотя бы ты.

Как же он ее ненавидел! Убил бы с превеликим удовольствием. Колотил бы, руками, ногами, всем, чем смог дотянуться, пока хватило бы сил.