Жизнь лондонского дна в Викторианскую эпоху. Подлинные истории, рассказанные нищими, ворами и продажными женщинами

Уличные служаки

Солдат-попрошаек можно разделить на три категории: первая — это те, которые действительно были солдатами и дошли до нищего состояния; вторая — это те, которых выгнали из армии за плохое исполнение своих обязанностей, и третья — это те, для который военная форма и выправка — просто маскарад.

Разница между этими категориями настолько отчетлива, что ее легко заметить. У первого, или настоящего солдата, имеются все признаки строевой подготовки и жизни в казарме; его взгляд всегда обращен на того человека, к которому он обращается; худощавое телосложение, высокие скулы, усы по уставу, упрямый подбородок и глубоко вдавленная линия под подбородком от уха до уха. Он носит с собой свои документы, и, получив ранение или повидав разного, он скромен и застенчив, когда речь заходит о его доле славы. Он мало что может рассказать о случаях в бою, за исключением того, что совершила его собственная рота, и во время общения больше говорит о личных качествах своих офицеров и товарищей, чем об их подвигах. Как бы вы его ни пытали, он никогда не признается, что убил человека. Свое молчание на тему сражений он компенсирует тем, что много ворчит, говоря о продовольствии, казармах и т. п., чему в ходе своей службы он был вынужден подчиняться. Как правило, у него есть жена, которая шагает рядом с ним, — высокая, крепкая женщина, которая выглядит так, будто долгий курс стирки в казармах сделал ее наполовину солдатом. Каким бы оборванным он ни был, в настоящем солдате есть какое-то щегольство, которое проглядывает в том, как начищены его сапоги, как надета его фуражка и как расположен кожаный ремешок под нижней челюстью. Он неизменно носит трость, и, когда мимо него проходит солдат, он бросает на него особенный взгляд, полный зависти и жалости, как будто хочет сказать: «Хоть ты питаешься и лучше, чем я, ты не настолько свободен!»

Настоящий солдат может заниматься разными вещами. Он не проводит все свое время, попрошайничая: он и коня подержит, и почистит ножи и сапоги, и станет позировать художнику, а иногда и у корыта встанет. Он не любит попрошайничать и прибегает к этому как к последнему средству.

Если мои читатели спросят, почему человек, который настолько готов работать, не может получить работу, он получит ответ, который применим ко всем вопросам о трудностях, переносимых низшими сословиями, — слабым местом демобилизованного солдата является злоупотребление спиртным.

Вторая категория солдат-попрошаек — это одна из самых опасных и жестоких категорий нищих. Не поддающийся даже полковой дисциплине, непокорный по характеру, он оказался выброшенным из армии, чтобы грабить общество.

Он попрошайничает, но редко, с ним опасно встречаться на темной пустой дороге или в безлюдном переулке. И хотя мы действительно с полным правом можем отнести его к той категории людей, которые не хотят работать, он не совсем попрошайка, с ним можно снова встретиться в более подходящем для него перечне воров, где он проявит себя более полно (см. главу «Воры и мошенники»).

К третьей категории уличных «служак» относится обманщик чистой воды, который, получив из-за несчастного случая или как-то иначе сломанную конечность или повредив лицо, надевает военный мундир, как он надел бы платье выгнанного с работы садовника, бедствующего докера, прогоревшего торговца или получившего ожог механика. Он умеет хорошо подражать и в разное время играет много ролей. Он подбирает себе наряд так же тщательно, как и лжеморяк. На людных, оживленных улицах он «стоит столбом», то есть с табличкой, как с биркой, на шее, на которой описано его тяжелое положение. У него самая военная выправка; он держит шею прямо, подбородок вниз, руки по швам; он неподвижен, словно мумия, за которую, если бы не движения глаз, вы могли бы его принять. На тихих улицах и за городом он снимает свою табличку и попрошайничает «устно», то есть он обращается к прохожим и призывает их сочувствие к себе словами. Он изобретательный и неистощимый лжец; он использует такие события, как недавняя война в Крыму и восстание в Индии, в качестве добротного основания, на котором выстраивает свои выдумки.

Я шел по шоссе, когда ко мне обратился человек, одетый в старый военный мундир, пилотку, похожую на детскую, с благотворительного базара, и рваные брюки; он был босой и с трудом передвигался, опираясь на палку. Его пустой правый рукав был привязан к петлице на груди, а-ля Нельсон.

— Прошу, ваша честь, — начал он слабым, измученным голосом, — даруйте вашу милость бедному солдату, который потерял свою правую руку в славном сражении при Инкермане.

Я посмотрел на него и, так как я достаточно часто сталкивался с такого рода мошенничествами, сразу же заметил, что он «играл».

— В каком полку ты служил? — спросил я.

— В тридцатом, сэр.

Я взглянул на его пуговицу и прочитал: «Тридцатый».

— У меня и кусочка во рту не было, сэр, с полпятого вчерашнего дня, когда женщина дала мне корку хлеба, — продолжал он.

— Тридцатый полк! — повторил я. — Я знал тридцатый. Постойте-ка, как там звали полковника?

Мужчина назвал мне имя, которое, как я полагаю, ему сообщили.

— Как долго ты служил в тридцатом? — спросил я.

— Пять лет, сэр.

— В том полку у меня служил школьный товарищ, капитан Торп, высокий такой, с рыжими усами. Ты знал его?

— Там был капитан, сэр, с большими рыжими усами. И, мне кажется, его звали Торп; но он был капитаном не в моем батальоне, так что я не знаю точно, — ответил мужчина после притворных колебаний.

— Я полагаю, тридцатый был одним из первых наших полков, которые высадились на сушу, — заметил я.

— Да, ваша честь, так оно и было.

— Ты наглый обманщик! — сказал я. — Тридцатый полк не снимался с места до весны 55-го года. Как ты смеешь говорить мне, что ты в нем служил?

Попрошайка на мгновение побледнел, но взял себя в руки и сказал:

— Я не хотел противоречить вашей чести, боясь, что вы рассердитесь и ничего мне не дадите.

— Какой вежливый, — сказал я. — Но у меня есть большое желание сдать тебя в полицию. Стой; скажи мне, кто ты и чем занимаешься, и я дам тебе шиллинг и отпущу.

Он посмотрел на дорогу в обе стороны, смерил меня взглядом, решил не оказывать сопротивления и ответил:

— Что ж, ваша честь, если вы не будете слишком суровы к бедному человеку, которому нелегко раздобыть корку хлеба, я могу сказать вам, что я никогда не был солдатом.

Привожу его рассказ в том виде, в каком он поведал его мне.

«Я не знаю, кто были мои родители. Первое, что я помню, была река (Темза), во время отлива я бегал возле нее и искал разные вещи. Я просил милостыню, держал коней и спал в сухих местах под мостом. Я не помню, откуда я брал одежду.

У меня никогда не было ботинок или носков, пока я не стал почти взрослым. Полагаю, сейчас мне почти сорок лет.

В течение двух лет я снимал угол у одной старухи, которая держала лавку всякого старья у реки. Мы называли ее «нянюшка»; она выгнала меня, когда застукала за кражей нескольких старых гвоздей и медного молотка. Когда я делал это, я был голоден, потому что старая карга не давала мне жратвы, не давала ничего, кроме голого пола в качестве постели.

Я был нищим всю свою жизнь, я попрошайничал по-всякому и под разными личинами. Я не хочу сказать, что, если я увижу что-то лежащее под рукой, я не стырю (то есть украду) это. Однажды один джентльмен взял меня в свой дом слугой. Он был очень добр; у меня было хорошее место, шикарная одежда, говядина и пиво вволю, но я не смог выдержать такую жизнь и убежал.

Потеря руки, сэр, была самым лучшим событием в моей жизни: этим я жил, в таком виде я могу представляться кем угодно, и это приносит мне такой доход, как будто это моя пенсия. Я потерял ее, когда браконьерствовал; ружье моего приятеля случайно выстрелило, и заряд попал мне в руку. Я не обращал на это внимания и, наконец, вынужден был обратиться в больницу, а там мне ее отрезали. Хирург, который отрезал ее, сказал, что протяни я еще чуть дольше, и началась бы гангрена. Крымская война была для многих хорошей уловкой, но она становится избитой темой; все приемы такими становятся. «Конкретные чуваки» (то есть честные люди) стали «просекать фишку».

— А вы не думаете, что вам было бы выгоднее трудиться или заняться каким-нибудь честным делом? — спросил я.

— Ну, сэр, может, я и мог бы, — ответил он, — но быть честным — значит ограничивать свои возможности».