Жизнь лондонского дна в Викторианскую эпоху. Подлинные истории, рассказанные нищими, ворами и продажными женщинами

Рассказ карманника

Следующую историю рассказал нам молодой человек, который до недавнего времени был искусным карманником, работавшим в различных районах Лондона, но в настоящее время честно зарабатывает себе на жизнь. Он среднего роста, с болезненным цветом лица, темными проницательными глазами, носит усы и бороду. У него относительно хорошее образование и очень живой ум, он хорошо начитан. В тот момент, когда мы его встретили, он был печален и пал духом, что, по его словам, явилось результатом нескольких тюремных сроков, волнений и неопределенности его бурного, криминального образа жизни, а также суровых испытаний, которые ему пришлось перенести. Женщина, которая с ним сожительствовала, в тот момент находилась в одной из лондонских тюрем, а он проживал в одной из ночлежек на западе столицы. Когда в его рассказе случались волнующие моменты, его лицо загоралось живым интересом и авантюризмом, хотя обычно оно было спокойным и сдержанным. Когда мы попытались внушить ему надежду на честную жизнь, он печально покачал головой, так как предвидел трудности на этом пути. На тот момент он был одет в поношенный темный сюртук, брюки и кепку. Мы приводим его рассказ почти слово в слово.

«Я родился в маленькой деревушке в пяти милях от Шрусбери, в графстве Шропшир, в октябре 1830 года. Сейчас мне тридцать один год. Мой отец был уэслианским священником. Он умер в 1854 году после того, как в течение пяти или шести лет болел желтухой, и в течение этого времени он не мог совершать богослужения. Моя мать была родом из Йоркшира, а ее отец держал сапожную мастерскую в городе Фул-Саттон. У меня было двое братьев, старший и младший, и сестра, которая была на два года моложе меня.

Я пошел в школу, чтобы научиться писать и считать, а перед этим я научился читать дома с отцом и матерью. У нас была очень счастливая семья и очень строгая в религиозном отношении. Думаю, мой отец ни за что не потерпел бы такой вещи, как отсутствие дома после девяти часов вечера. Я слышал, как моя мать часто говорила, что все то время, что она состоит с ним в браке, он не взял ни капли спиртного в рот. Каждый вечер между восемью и девятью часами мой отец проводил семейное богослужение, когда на окнах задергивались занавески, зажигалась свеча, и каждый ребенок вставал на колени, чтобы помолиться. После чтения Библии и получасовой беседы все ложились спать. Утром мой отец вставал и шел к своему пони. А когда я был очень маленьким, у нас была девушка, которая доила корову, делала молочные продукты и выполняла работу по дому. Дом, в котором мы жили, был собственностью моего деда, но, так как он очень любил деньги, мой отец платил ему арендную плату, как будто он был ему чужим человеком.

К дому прилагались два акра земли, насколько я помню. Приблизительно половина акра была отдана под сад, а остальная часть была вспахана и отведена под выпас коровы и пони.

Мои родители были уважаемыми людьми в округе. Если между соседями возникали какие-либо споры, они приходили к моему отцу, чтобы разрешить их. И всему, что бы он ни сказал, они обычно подчинялись без единого звука. В зимнее время, когда для бедных работающих людей было мало работы, мой отец — хотя у него самого мало что было — получал деньги от других и распределял их между теми, кто больше всего этого заслуживал. Я жил очень счастливо в уютном доме, но я всегда был вынужден — против своей воли — дважды ходить на церковную службу по воскресеньям и дважды в течение недели (по вторникам и пятницам). По-видимому, у меня всегда был бунтарский настрой против этих церковных богослужений, для меня они были неприятной обязанностью, хотя мой отец тратил на меня больше усилий, чем на моих братьев и сестру. Я всегда восставал против этого в глубине души, хотя открыто не проявлял это.

Я был любимцем у отца. Наверное, большим любимцем, чем другие дети. Например, если в Шрусбери приезжал ненадолго Вумвеллский зверинец, он брал меня, а не моих братьев, чтобы посмотреть зверей. Там он обычно говорил о чудесах Божьих и его трудах по созданию животных. Все, что он говорил и делал, носило религиозную окраску. Это была религия аскетического и спорного толка. Она была такого рода, что, похоже, навсегда лишала людей других конфессий счастья и небесного блаженства.

В то время мой разум был заражен религиозными предрассудками. К нам на обед или ужин часто приходили священники, и часто после еды беседа превращалась в дискуссии по различным положениям вероучения. Сейчас я прекрасно помню, как будто это было вчера, тексты, которые приводились по различным аспектам того или иного вопроса, и акцент, который ставился на различных отрывках в поддержку их аргументов. Во время таких дискуссий я обычно сидел, жадно впитывая каждое слово, и, как только они уходили, я подбегал к Библии и изучал различные тексты Священного Писания, которые они цитировали. У меня создавалось впечатление, что любая точка зрения на религию может найти в нем себе достоверную поддержку. В таких случаях доводы обычно вращались вокруг двух моментов: предопределенность и выбор. Точка зрения моего отца основывалась неизменно на уэслианской вере, на спасении всех благодаря крови Христа.

Эти постоянные споры, по-видимому, полностью ожесточили мое сердце против религии. Они сделали меня своенравным и несдержанным и привели меня к ссоре с моим дедом, у которого было много собственности, которая должна была перейти к нашей семье. И хотя я был молод, он очень сильно обиделся. В 1839 году он случайно утонул, и, когда раскрыли его завещание, выяснилось, что я в нем не был упомянут. Вся его собственность была оставлена моему отцу, за исключением четырех домов, которыми он мог пользоваться до достижения моими братьями и сестрой совершеннолетия. Кроме того, собственность, которую дед завещал моему отцу до конца его дней, тот не мог завещать кому-нибудь после своей смерти, так как она переходила к дальнему родственнику моего деда.

Это было первой причиной моего ухода из дома. Видимо, мой мальчишеский ум терзала мысль о том, что я паршивая овца, что я отличаюсь от своих братьев и сестры.

После того как мой отец несколько раз поговорил со мной о моем вздорном поведении в отношении братьев и сестры, я пригрозил — а я был очень молод — сжечь дом при первой же подвернувшейся мне возможности. Эта угроза, хоть она и не была высказана при моем отце, дошла до его ушей, и он жестоко побил меня за это. Это был первый раз, когда он наказал меня. Это произошло в конце мая 1840 года. Я решил уйти из дома и не взял с собой ничего, кроме того, что принадлежало мне. У меня было в кармане четыре соверена; на мне был костюм и рубашка. Я пешком дошел до Шрусбери и на дилижансе уехал в Лондон. Когда я добрался до Лондона, у меня не было там ни друзей, ни знакомых. Я сначала остановился в кофейне на Майл-Энд-Роуд и жил там в съемной комнате семь недель, пока не кончились почти все деньги.

В течение этого времени моя одежда поизносилась и стала грязной, ведь за мной некому было ухаживать. Пробыв там семь недель, я отправился в убогую ночлежку на Филд-Лейн в Холборне. Там я познакомился с людьми, которых никогда раньше не видел, и услышал язык, который никогда прежде не слышал. Это было приблизительно в июле 1840 года, а в октябре мне должно было исполниться десять лет. Я жил там недели три и ничего не делал. В конце этих трех недель я был уже совершенно нищ.

Хозяйка пожалела меня как бедного сельского мальчика, получившего хорошее воспитание, и оставила меня еще на несколько дней после того, как у меня кончились деньги. В течение этих нескольких дней я почти ничего не ел, за исключением того, что мне давали некоторые постояльцы, когда ели сами. В то время я часто думал о своем доме в деревне и о том, что делают мои мать и отец, ведь я так и не написал им с тех пор, как ушел из дома.

Иногда меня одолевало искушение написать им и сообщить о своем положении, потому что я знал, что они с радостью пришлют мне денег, чтобы я возвратился домой, но во мне еще жил дух упрямства. Пробыв совершенно без средств два-три дня, я оказался на улице, маленький мальчик в огромном Лондоне без друзей, которые могли прийти мне на помощь, не имеющий ни малейшего представления о способах заработать на жизнь в столице.

Несколько бедных оборванных мальчиков взяли меня в свою компанию: мы вместе спали в темных подворотнях Адельфи (комплекс общественных и жилых зданий в Лондоне, построенный во второй половине XVIII века братьями Адамами. — Пер.). Я часто видел, как мальчики идут следом за пассажирами, когда к пристани Адельфи подходили катера, проезд на которых стоил полпенни. Это была та часть реки, которая находилась почти напротив театра Адельфи. Сначала я не мог понять, что все это значит, но вскоре обнаружил, что после ухода пассажиров у них обычно появлялись один-два носовых платка. В то время в районе Адельфи стоял тюремный фургон без колес, который был сконструирован иначе, чем современные фургоны, и внутри его не было тюремных камер. Мальчики, бывало, брали меня с собой в этот тюремный фургон. Там мы обычно встречались с мужчиной, которого мои товарищи называли Ларри. В то время я знал его только под этим именем. За платки он давал такую цену, какую хотел. Если они отказывались отдавать ему платки за его цену, он по-всякому угрожал им. Он говорил, что сделает так, что другие мальчики выгонят их отсюда и не позволят им больше доставать здесь платки. Если это их не пугало, то он угрожал, что отдаст их в руки полиции, так что в конце концов они были вынуждены отдавать ему платки за ту цену, что он назначал.

Я видел эти платки. Позже я узнал, что они стоили четыре-пять шиллингов, а он их покупал у мальчиков за 9 пенсов каждый.

В то время мальчики были очень добры ко мне и делились со мной тем, что получали, но всегда спрашивали меня, почему я не попробую себя в этом деле сам. Наконец, мне стало стыдно питаться за их счет и не делать ничего самому. Один из мальчиков привязался ко мне больше остальных. Его мы звали Джо Макроу. Потом он был сослан на каторгу, а в настоящее время неплохо устроился в Австралии.

Джо сказал мне, что, когда придет следующий катер и если с него сойдет какой-нибудь человек, у которого, вероятнее всего, есть хороший носовой платок, он даст мне шанс попробовать свои силы. Я помню, когда в тот вечер пришел катер: думаю, это был последний, и было уже около девяти часов. Я увидел, как на берег сошел пожилой господин, а с ним дама. У них была маленькая собачка, которую они вели на веревочке. Прежде чем Джо сказал мне хоть что-то, он уже «провентилировал» карман этого господина, то есть пощупал карман и узнал, что в нем лежит платок.

Он прошептал мне: «Ну, Дик, давай попробуй». И я пошел к этому господину, все время дрожа, а Джо был рядом со мной в темноте. Так мы с ним стали подниматься по крутому холму Адельфи. Джентльмен прошел яблочный лоток (а Джо все время следовал за нами и подбадривал меня) и занялся собакой. Я вытащил у него зеленый носовой платок, который по стоимости был почти такой же, как и черный шелковый. (Их широко используют разъездные торговцы фруктами как шейные платки.) Господин не заметил потери. Мы немедленно вернулись и пошли в фургон, где находился Ларри. И Джо сказал ему: «Это была первая попытка Дика, и ты должен дать ему за него «по полной» (то есть 1 шиллинг 6 пенсов)». После настойчивых уговоров мы получили за него один шиллинг.