Сестра Керри - английский и русский параллельные тексты

To darken it all, he saw the same indifference and independence growing in his wife, while he looked on and paid the bills.

Хуже всего было то, что он видел то же безразличие и ту же независимость и в своей жене. С каждым днем это проявлялось все больше и больше, а он только терпел да платил по счетам.

He consoled himself with the thought, however, that, after all, he was not without affection.

Герствуд утешал себя мыслью, что он все же не совсем лишен любви.

Things might go as they would at his house, but he had Carrie outside of it.

Пусть себе дома делают, что им угодно, у него есть Керри!

With his mind's eye he looked into her comfortable room in Ogden Place, where he had spent several such delightful evenings, and thought how charming it would be when Drouet was disposed of entirely and she was waiting evenings in cosey little quarters for him.

Он мысленно переносился в ее квартирку на Огден-сквер, где он так чудесно провел несколько вечеров, и думал о том, как хорошо будет, когда они окончательно отделаются от Друэ и Керри по вечерам будет поджидать его где-нибудь в уютном гнездышке.

That no cause would come up whereby Drouet would be led to inform Carrie concerning his married state, he felt hopeful.

Он тешил себя надеждой, что у Друэ никогда не будет повода рассказывать Керри о том, что он, Герствуд, женат.

Things were going so smoothly that he believed they would not change.

Все шло так гладко, что он не ожидал никаких перемен.

Shortly now he would persuade Carrie and all would be satisfactory.

В скором времени ему удастся уговорить Керри, и тогда все разрешится к его полному удовольствию.

The day after their theatre visit he began writing her regularly — a letter every morning, and begging her to do as much for him.

После того, как они вместе были в театре, Герствуд начал регулярно писать ей. Каждое утро он отправлял Керри по письму и просил ее ответить.

He was not literary by any means, but experience of the world and his growing affection gave him somewhat of a style.

Герствуд не обладал литературным талантом, но жизненный опыт и любовь, возраставшая с каждым днем, придавали его посланиям некоторую выразительность.

This he exercised at his office desk with perfect deliberation.

Он мог спокойно заниматься этим у себя в кабинете.

He purchased a box of delicately coloured and scented writing paper in monogram, which he kept locked in one of the drawers. His friends now wondered at the cleric and very official-looking nature of his position.

Г ерствуд купил коробку красивой надушенной почтовой бумаги с монограммой и хранил ее в одном из ящиков письменного стола; друзья с удивлением посматривали на управляющего баром, обязанности которого требовали такой обширной переписки.

The five bartenders viewed with respect the duties which could call a man to do so much desk-work and penmanship.

Пятеро буфетчиков, работавших за стойкой, стали с большим уважением относиться к человеку, которого долг службы вынуждал так часто прибегать к перу.

Hurstwood surprised himself with his fluency.

Герствуд и сам изумлялся непрерывному потоку своих писем.

By the natural law which governs all effort, what he wrote reacted upon him.

По закону природы, который управляет всеми действиями человека, содержание его писем отражалось и на нем самом.

He began to feel those subtleties which he could find words to express.

Найденные им прекрасные слова вызывали в нем соответствующие чувства.

With every expression came increased conception.

И они крепли и росли в нем с каждым вновь найденным выражением.

Those inmost breathings which there found words took hold upon him.

Он оказался во власти тех сокровенных душевных движений, которые описывал словами.

He thought Carrie worthy of all the affection he could there express.

И он считал, что Керри вполне достойна той любви, о которой он писал ей в своих письмах.

Carrie was indeed worth loving if ever youth and grace are to command that token of acknowledgment from life in their bloom.

Керри и вправду была достойна любви, если молодость, изящество и красота в полном своем расцвете дают на это право.

Experience had not yet taken away that freshness of the spirit which is the charm of the body.

Жизненный опыт еще не лишил ее той душевной свежести, которая так украшает человека.

Her soft eyes contained in their liquid lustre no suggestion of the knowledge of disappointment.

Кроткий взгляд красивых глаз говорил о том, что она еще незнакома с чувством разочарования.

She had been troubled in a way by doubt and longing, but these had made no deeper impression than could be traced in a certain open wistfulness of glance and speech.

Она испытала душевную тревогу, тоску и сомнения, но это не оставило в ней глубокого следа, разве лишь более вдумчивым стал ее взгляд, более осторожной речь.

The mouth had the expression at times, in talking and in repose, of one who might be upon the verge of tears. It was not that grief was thus ever present.

Губы Керри, говорила она или молчала, складывались порою так, что, казалось, она вот-вот расплачется, и это не от горя.

The pronunciation of certain syllables gave to her lips this peculiarity of formation — a formation as suggestive and moving as pathos itself.

Просто когда она произносила некоторые звуки, рот ее принимал страдальческое выражение, и в этом было что-то трогательное.

There was nothing bold in her manner.

В ее манерах не было ничего вызывающего.

Life had not taught her domination — superciliousness of grace, which is the lordly power of some women.

Жизнь не научила ее властности, тому высокомерию красоты, в котором таится сила многих женщин.

Her longing for consideration was not sufficiently powerful to move her to demand it.

Она жаждала заботы и внимания, но желание это не было настолько сильно, чтобы сделать ее требовательней.

Even now she lacked self-assurance, but there was that in what she had already experienced which left her a little less than timid.

Ей все еще недоставало самоуверенности, но она уже столкнулась с жизнью и потому была далеко не такой робкой, как раньше.

She wanted pleasure, she wanted position, and yet she was confused as to what these things might be. Every hour the kaleidoscope of human affairs threw a new lustre upon something, and therewith it became for her the desired — the all. Another shift of the box, and some other had become the beautiful, the perfect.

Керри жаждала удовольствий, положения в обществе и вместе с тем вряд ли отдавала себе отчет в том, что значит и то и другое.

On her spiritual side, also, she was rich in feeling, as such a nature well might be.

В области чувств Керри, как и следовало ожидать, была натурой необычайно отзывчивой.

Sorrow in her was aroused by many a spectacle — an uncritical upwelling of grief for the weak and the helpless.

Многое из того, что ей приходилось видеть, вызывало в ней глубокую грусть и сострадание ко всем слабым и беспомощным.

She was constantly pained by the sight of the white-faced, ragged men who slopped desperately by her in a sort of wretched mental stupor. The poorly clad girls who went blowing by her window evenings, hurrying home from some of the shops of the West Side, she pitied from the depths of her heart.

Она болела душой при виде бледных, оборванных, отупевших от горя людей, которые с безнадежным видом брели мимо нее по улицам, или бедно одетых работниц, которые, тяжело дыша, проходили вечером мимо ее окон, спеша домой с фабрики где-нибудь на Западной стороне.

She would stand and bite her lips as they passed, shaking her little head and wondering.

Она закусывала губы, грустно качала головой и погружалась в раздумье.

They had so little, she thought.

"Как мало получают они от жизни! — думала Керри.

It was so sad to be ragged and poor.

— Как грустно быть бедным, оборванным!"

The hang of faded clothes pained her eyes.

Вид отрепьев гнетуще действовал на нее.

"And they have to work so hard!" was her only comment.

"И притом им приходится так тяжело работать!" — мысленно добавляла она.

On the street sometimes she would see men working — Irishmen with picks, coal-heavers with great loads to shovel, Americans busy about some work which was a mere matter of strength — and they touched her fancy.

На улице Керри присматривалась к тому, как работают мужчины. Ирландцы с тяжелыми кирками, возчики угля, орудовавшие огромными лопатами, — все, кому приходилось заниматься тяжелым физическим трудом, волновали ее воображение.

Toil, now that she was free of it, seemed even a more desolate thing than when she was part of it.

Теперь, когда она жила праздно, тяжелый труд казался ей еще более страшным, чем в то время, когда она сама работала.

She saw it through a mist of fancy — a pale, sombre half-light, which was the essence of poetic feeling.

Ее воображение, затуманенное призрачными мечтами о возвышенной жизни, рисовало жизнь этих людей в мрачных красках.

Her old father, in his flour-dusted miller's suit, sometimes returned to her in memory, revived by a face in a window.

Порою чье-то промелькнувшее в окне лицо напоминало ей о старике отце, вечно с ног до головы осыпанном мукой с жерновов.

A shoemaker pegging at his last, a blastman seen through a narrow window in some basement where iron was being melted, a bench-worker seen high aloft in some window, his coat off, his sleeves rolled up; these took her back in fancy to the details of the mill.

Сапожник, колотивший изо всех сил молотком, лудильщики, которых она видела сквозь узенькое окошко расположенной в подвале мастерской, слесарь у верстака — без пиджака, с засученными рукавами, — все они будили в ней воспоминания о старой мельнице.

She felt, though she seldom expressed them, sad thoughts upon this score.

Она редко делилась с кем-либо своими мыслями, но почти всегда мысли ее были грустными.

Her sympathies were ever with that under-world of toil from which she had so recently sprung, and which she best understood.

Она искренне сочувствовала труженикам, ей легко было понять их, ведь она сама недавно была среди них.

Though Hurstwood did not know it, he was dealing with one whose feelings were as tender and as delicate as this.

Герствуд и не знал, какие тонкие, деликатные чувства наполняют душу молодой женщины, которую он полюбил.

He did not know, but it was this in her, after all, which attracted him.

Он сам не сознавал, что именно это и влекло его к ней.

He never attempted to analyse the nature of his affection.

Он никогда не пытался разобраться в причинах возникшей любви.

It was sufficient that there was tenderness in her eye, weakness in her manner, good nature and hope in her thoughts.

С него достаточно было и того, что во взгляде Керри сквозила нежность, в ее манерах — женственность, в мыслях — доброта и доверие к жизни.

He drew near this lily, which had sucked its waxen beauty and perfume from below a depth of waters which he had never penetrated, and out of ooze and mould which he could not understand.

Его влекло к прекрасной лилии, чья чистая восковая красота и аромат родились в таинственных водных глубинах, которые были недоступны Герствуду.

He drew near because it was waxen and fresh. It lightened his feelings for him. It made the morning worth while.

Его влекло к цветку, потому что тот был красив и свеж, потому что пробуждал лучшие чувства в его душе и скрашивал его утренние часы мечтами.

In a material way, she was considerably improved.

Физически Керри тоже развилась.

Her awkwardness had all but passed, leaving, if anything, a quaint residue which was as pleasing as perfect grace.

От ее неловкости остался чуть заметный след, то есть она стала столь же приятной глазу, как, скажем, чья-то совершенная грация.

Her little shoes now fitted her smartly and had high heels.

Маленькие туфельки на высоких каблуках красиво сидели на ноге.

She had learned much about laces and those little neckpieces which add so much to a woman's appearance.

Керри уже отлично разбиралась во всяких кружевах и галстучках, так украшающих женскую внешность.

Her form had filled out until it was admirably plump and well-rounded.

Она немного пополнела, и ее тело приобрело восхитительную округлость.

Hurstwood wrote her one morning, asking her to meet him in Jefferson Park, Monroe Street.

Однажды утром она получила письмо от Г ерствуда, который просил ее встретиться с ним в Джефферсон-парке, на Монро-стрит.

He did not consider it policy to call any more, even when Drouet was at home.

Он считал теперь неудобным приходить к ней, даже когда Друэ бывал дома.

The next afternoon he was in the pretty little park by one, and had found a rustic bench beneath the green leaves of a lilac bush which bordered one of the paths.

На следующий день, ровно в час, Г ерствуд явился в маленький парк и выбрал деревянную скамью под зеленой листвой сирени, окаймлявшей одну из дорожек.

It was at that season of the year when the fulness of spring had not yet worn quite away.

Было то время года, когда еще чувствуется свежесть и обаяние весны.

At a little pond near by some cleanly dressed children were sailing white canvas boats.

У маленького пруда неподалеку играли дети, пускавшие лодочки с белыми парусами.

In the shade of a green pagoda a bebuttoned officer of the law was resting, his arms folded, his club at rest in his belt.

В тени зеленой пагоды стоял застегнутый на все пуговицы блюститель порядка. Руки его были скрещены на груди, у пояса висела дубинка.

An old gardener was upon the lawn, with a pair of pruning shears, looking after some bushes.

Старый садовник возился у лужайки, подстригая огромными ножницами какие-то кусты.

High overhead was the clean blue sky of the new summer, and in the thickness of the shiny green leaves of the trees hopped and twittered the busy sparrows.