Младшая сестра

На огонек

Однажды, извлекая из почтового ящика корреспонденцию, Хабибулла обнаружил в нем несколько разрозненных экземпляров зарубежной мусаватской газетки.

Хабибулла остолбенел. Как попали в его ящик эти газеты? Откуда? Не принес же их почтальон… Первым побуждением Хабибуллы было заявить о находке — так спокойней! Но вслед за тем, подстрекаемый любопытством и соображением, что газеты подброшены ему друзьями или, возможно, попали в ящик по ошибке, решил, что нет нужды прежде времени навлекать на себя подозрения.

Чего только не писали мусаватисты-эмигранты на страницах своей грязной газетки, за чтение которой с волнением принялся Хабибулла! Торжество советской власти в Азербайджане трактовалось ими как «красный империализм», в пространных статьях лились лицемерные слезы о гибели азербайджанской национальной культуры, о разрушении старой доброй мусульманской семьи, о превращении достойных дочерей ислама в продажных женщин.

Все было на этих страницах ложью и клеветой, и всякий, пребывая по эту сторону рубежа, казалось, не мог этого не видеть, не понимать. Но Хабибулла был плоть от плоти, кровь от крови тех людей, кто эту ложь и клевету распространял, и он сочувственно вчитывался в высказывания своих единомышленников за рубежом, с интересом следил за их внутренними распрями, склоками, скандалами и затем в течение многих дней переживал прочитанное. Его тщедушное тело пребывало здесь, в комнатах и коридорах Наркомпроса, но дух витал на улицах Парижа, Лондона, Вашингтона.

Спустя некоторое время в почтовом ящике оказалась новая пачка зарубежных газет. На этот раз здесь был и печатный листок объединенных закавказских и украинских контрреволюционеров-эмигрантов. Казалось, кто-то давал Хабибулле понять, что мусаватисты в Баку не одиноки в своим антисоветских устремлениях, и протягивал ему руку солидарности.

Кто-то… Но кто он, этот таинственный почтальон? Хабибулла принялся следить.

Однажды, услышав подозрительный шорох в парадной, Хабибулла подкрался к двери и, резко распахнув ее, увидел мелькнувшую на лестнице женскую фигуру. Он кинулся вслед, преградил ей путь. В полумраке парадной он разглядел лицо женщины и в изумлении отступил: перед ним стояла Ляля-ханум.

— Вы ли это?.. — пробормотал он. — Газеты… Неужели вы…

Ляля-ханум не отпиралась.

— Конспирация в отношении вас, Хабибулла-бек, носит характер чистой проформы! — сказала она, дружелюбно улыбаясь. — По существу же, мы вам целиком доверяем, зная вас как верного члена нашей многострадальной партии мусават. Извините, но, как говорится, «собака собаке на ногу не наступит!» Так что, прошу вас, захаживайте ко мне на огонек! — Она снова улыбнулась, еще более дружелюбно.

Пословица Хабибуллу покоробила — такая изящная, культурная женщина, как Ляля-ханум, могла бы найти более удачные слова для выражения политического единодушия. Но от приглашения зайти он все же не отказался.

Жила теперь Ляля-ханум не в том большом красивом доме в центре города, куда некогда проводил ее Хабибулла, спасая от хулиганской выходки Теймура, и который был теперь занят под общежитие курсантов, а в неприглядном доме на окраинной улице, в двух тесных комнатах, куда ей пришлось перебраться из прежней барской квартиры. Эти две комнатушки, едва вмещавшие часть мебели, оставшейся после реквизиции богатой обстановки Ага-бека, Ляля-ханум, со свойственным ей даром, сумела превратить в уютное гнездо, и вечерами сюда охотно тянулись на огонек ее друзья.

В доме Ляля-ханум Хабибулла стал встречаться со многими старыми друзьями и знакомыми, уцелевшими после падения власти мусавата. До последней поры он вынужден был избегать этих людей и теперь в их обществе отдыхал душой.

Здесь можно было вспомнить с Мухтар-агой промысел «Апшерон», совместную борьбу против упрямых апшеронцев, помечтать о возвращении тех времен, некогда казавшихся незавидными, но теперь, по сравнению с жестоким настоящим, представлявшимися блаженнейшей порой.

Здесь можно было услышать занятные истории из чала суда — их умело рассказывал некий Юсуф Агаевич, в прошлом видный присяжный поверенный, а ныне член коллегии защитников, славившийся как специалист по алиментам и бракоразводным делам. Было что послушать в живой передаче этого старого сутяги!

А разве не вызывали веселый смех шутки и анекдоты неунывающего Абульфаса, отца этой задорной, хорошенькой студентки театехникума? Весельчак и здесь, в двух тесных, душных комнатах, казалось, чувствовал себя не хуже, чем в просторных залах бывшего «Общественного собрания». Стоило провести с Абульфасом четверть часа, как жизнь переставала казаться столь мрачной, какой представлялась до прихода в салон.

Многие из старых друзей и знакомых, которых встретил Хабибулла в доме Ляли-ханум, устроились теперь на советской службе, и хотя внешний облик их изменился, поблек, убеждения и чаяния оставались неизменными. Здесь по-прежнему открыто выражали недовольство советской властью, шептались о том, что друзья из-за границы требуют активной деятельности от своих единомышленников, оставшихся в Азербайджане.

Ляля-ханум, как оказалось, вела деятельную переписку со своим дядей Ага-беком, эмигрировавшим в Европу вместе с бывшим мусаватским правительством и обивавшим теперь пороги министерств на Даунинг-стрит и Кэ д’Орсэ. Дядя высылал из-за границы любимой племяннице средства на жизнь, и племянница в знак благодарности выполняла его поручения.

Ляля-ханум принимала гостей и угощала их, хотя и скромно, но все же достаточно любезно, чтоб превратить свою квартиру в нечто вроде светского салона, И, глядя на Лялю-ханум, которая так мило хлопотала по хозяйству и успевала обмениваться приветствиями и репликами с гостями, Хабибулла с неприязнью вспоминал свою Фатьму и вновь, как десять лет назад, чувствовал себя почти влюбленным в Лялю-ханум. Какая замечательная женщина, совсем константинопольская дама!

Здесь, в этом мирке, Хабибулле порой казалось, что дорогие его сердцу мусаватские времена вернулись.

Как-то, уткнувшись в зарубежный мусаватский листок, тайно пересланный Ага-беком своей племяннице среди ряда невинных подарков, Хабибулла наткнулся на статью, привлекшую его внимание.

В статье шла речь о борьбе между царской Россией и шахским Ираном за обладание Северным Азербайджаном — о событиях столетней давности, — но Хабибулла с живым интересом и волнением углубился в чтение.

В ту далекую пору, о которой шла речь, некоторые бывшие ханы Азербайджана, по наущению шахского правительства и английских эмиссаров, пытались поднять мятежи, направленные на отделение их ханств от России. Эти авантюры иранских агентов из феодалов и духовенства происходили в Гандже, Талыше и ряде других мест Азербайджана. Они потерпели крах, так как широкие массы Азербайджана не только не приняли в них участия, но даже оказывали помощь русским войскам в подавлении мятежей. Так Северный Азербайджан остался во владении России.

Об этих событиях вспоминал сейчас зарубежный листок, отмечая их столетие, и при этом недвусмысленно становился на сторону мятежных ханов и одновременно восхвалял действие некоего полковника британской службы, пробравшегося в Северный Азербайджан и стремившегося спровоцировать население в тылу у русских войск.

Хабибулла слышал об этих событиях, еще будучи мальчиком, от Бахрам-бека, в свою очередь слышавшего о них от своего отца, принимавшего участие в ганджинском мятеже. Вынужденный после подавления мятежа спасаться, дед Хабибуллы бежал на юг, через Араке, осел в Южном Азербайджане, остававшемся под властью Ирана, где прожил до конца своих дней.

«Если б не наше мужичье, возможно был бы сейчас и Северный Азербайджан под властью Ирана, а не большевиков», — с грустью размышлял Хабибулла.

Он знал, конечно, что Реза-шах, недавно занявший в Иране трон каджаров, жестоко притесняет население Южного Азербайджана. Знал, что в стране царят голод, нищета, что люди страдают от малярии, трахомы, туберкулеза, что эпидемии уносят в могилы тысячи, а медицинская помощь почти отсутствует. Знал, что в стране нет ни одного высшего учебного заведения, а немногие открытые начальные школы влачат жалкое существование; что иранские правители отрицают национальную самобытность и культуру азербайджанского народа, преследуют азербайджанский язык. Да, все это хорошо знал Хабибулла и все же был убежден, что лучше находиться под самой жестокой властью Реза-шаха, чем тут, в Советском Азербайджане.

Оказаться под властью Ирана не представлялось Хабибулле таким уж несбыточным. О нет, он не собирался последовать примеру деда и нелегально перейти границу — для этого внук был слишком малодушен и содрогался при одной мысли очутиться, как дед, средь бурных мутных волн Аракса. Но Хабибулла хорошо помнил, что пять-шесть лет назад, во время Парижской мирной конференции иранское правительство предъявило меморандум о передаче Ирану всей территории Азербайджана с городом Баку и Нагорным Карабахом. Эти притязания, к его сожалению, не осуществились, но как знать — чего не случилось вчера, то может случиться сегодня, завтра, послезавтра…

Иногда, однако, Хабибулла впадал в уныние. И причин тому было достаточно.

Активной деятельности против советской власти требовал зарубежный центр от оставшихся здесь мусаватистов. Хабибулла злился: легко Ага-беку и его зарубежным друзьям требовать, сидя за столиками в уютных кафе Анкары, Парижа, Лондона. Попробовали бы они действовать здесь, в советском Баку, в советском Азербайджане! С него, с Хабибуллы, достаточно тех нескольких месяцев, что он просидел в тюрьме, откуда вырвался чудом.

Так говорили в Хабибулле разум, благоразумие, осторожность.

И все же что-то властно тянуло Хабибуллу к деятельности, к которой призывал его и всех ревнителей старого мусаватский зарубежный центр. Вылазка но поводу брачного возраста, предпринятая в свое время Хабибуллой на страницах «Бакинского рабочего», хотя и не дала результатов, однако привила ему вкус к новым и более острым авантюрам. В самом деле: не оставаться же ему на всю жизнь исправным советским чиновником!

Роясь однажды в книжном шкафу Ляли-ханум, Хабибулла обнаружил там несколько детективных книжонок на турецком языке. Он выпросил их у хозяйки и свободное время посвятил чтению. Этим он укреплял свои познания в турецком языке — в глубине души еще жива была вера, что они пригодятся — и одновременно питал пряной пищей свою фантазию.

В одной из книжонок успешно и безнаказанно действовал какой-то таинственный отравитель. Хабибулла был увлечен: отравители с зачитанных страниц Понсон дю Террайля, из хроник семейства Борджиа и дешевых бульварных изданий привлекали его внимание еще с гимназической скамьи. Сейчас, однако, Хабибулла сделал и некоторые практические выводы: тот, кто стремится к активной деятельности, должен учесть их опыт.

Он понимал, конечно, что времена героев Понсон дю Террайля и Борджиа прошли, и имел лишь в виду тот тайный вред, который можно принести ненавистной ему советской власти и партии большевиков: вовремя пустить в ход антисоветский анекдот или слушок, искривлять, перегибать, опошлять, доводить до абсурда советские мероприятия!.. Подобным образом, и не без успеха, действовали нередко национал-уклонисты. Подобным образом, по сути дела, действует уже и он сам, выступая в техникуме по вопросам искусства. Таким оружием, казалось Хабибулле, можно, рискуя малым, все же добиться ощутительных результатов.