Младшая сестра

В тупике

Как ни старалась Баджи отдалить встречу с Шамси — мало радостей сулила она старику, да и ей самой, — но он узнал, что племянница вернулась, и пришлось Баджи пойти в Крепость: не заставлять же старика на восьмом десятке тащиться к ней на другой конец города, чтоб спросить о своем сыне.

Ана-ханум, лежа на коврике в галерее и греясь в лучах солнца, встретила гостью равнодушно.

— А-а… Приехала… — протянула она, не вставая. А на вопрос о Шамси ответила: — Дядя твой пошел к Балых-аге. — Уловив в лице Баджи недоумение, Ана-ханум пояснила: — Это младший брат хаджи Абдул-Фатаха. — И с упреком добавила: — Наверно, уже забыла покойного муллу?

— Балых-ага?.. — переспросила Баджи. — Странное имя!

Оно и в самом деле было необычным, так как означало: Господин Рыба.

Ана-ханум стала объяснять:

— Рассказывают, что мальчишкой купался он в море, нырнул и три дня и три ночи оставался под водой. Искали его, искали — никак не могли найти. А на четвертый день парень вынырнул целехонек — как ни в чем не бывало! С той поры и стали называть его Господин Рыба и считать любимцем аллаха, вроде как бы святым. Не знаю, правду люди говорят или врут… А живет теперь Балых-ага в том тупике, в том доме, где жил когда-то его брат — там и найдешь сейчас моего старика.

По мере приближения к дому, где жил Балых-ага, Баджи испытывала все большее беспокойство. Ей удалось отмолчаться у Фатьмы в ответ на расспросы о Бале. Теперь же… Шамси настойчив и захочет добиться правды о сыне. А как рассказать старику о последних встречах с Балой в Ленинграде?..

Бала пришел к ней в один из первых дней войны. Беседа их, обычно оживленная, в то утро не клеилась.

— Ты когда собираешься домой? — спросила она.

— Я получил телеграмму из института: до вызова должен продолжать работу в Ленинграде. Я ведь, как знаешь, от военной службы освобожден — из-за плохого зрения.

Несколько дней Бала не появлялся, и она удивлялась: неужели уехал, не зайдя проститься? Непохоже это на него!

И вдруг Бала пришел. На нем была непомерно широкая солдатская гимнастерка, на ногах — огромные, пахнущие смолой солдатские башмаки, икры ног неумело обвиты парусиновыми обмотками.

— Не удивляйся моему виду — я записался в народное ополчение, — сказал он, поправляя очки. — И уже нахожусь на казарменном положении. — Взглянув на Нинель, он с преувеличенной живостью добавил: — Я обязательно получу увольнительную, и мы втроем опять побродим но городу, по самым красивым, самым интересным местам… Обещаю тебе, только ты, Нинель, скорей поправляйся!

Спустя несколько дней он снова явился. Но обещания своего не сдержал. И не потому, что Нинель была еще больна.

— Я пришел проститься, — сказал он. — Мы уходим на фронт через три часа.

— На фронт?.. — К этому слову тогда еще не привыкли, оно ужасало. — И через три часа?..

Она подошла к Бале, обняла его. Бала — боец народного ополчения, уходящего на фронт! Она помнила его маленьким мальчиком, которого когда-то нянчила, которому покупала чурчхелы — колбаски из муки с виноградным соком, — чтоб унять его детские слезы. Она вновь почувствовала себя ответственной за него. Но что могла она сделать, что сказать в такую минуту? Волнуясь, она сунула в его вещевой мешок все, что было в доме съедобного.

В передней, уходя, Бала обернулся:

— Если со мной случится что-либо плохое, не спеши, Баджи, сообщать нашим.

— Ничего плохого не случится! — ответила она наперекор своим мыслям.

— Я так, на всякий случай.

А спустя полгода приходил в ее отсутствие какой-то солдат, просил соседей передать, что часть, в которой служил Бала, попала в окружение…

В тупике, ведущем вверх, к дому, где жил Балых-ага, на уличных ступенях сидели люди с мешками, с пухлыми соломенными кошелками, в каких обычно носят продукты. Дверь во двор оказалась запертой, и Баджи пришлось настойчиво постучать, прежде чем появилась служанка, смерившая ее взглядом с головы до ног и неохотно пропустившая через порог. Во дворе на скамейке сидели несколько человек, с виду посолидней тех, что сидели на улице. Все здесь напоминало ожидание в приемной — не то у должностного лица, не то у врача или у адвоката.

В сумрачном дворике Шамси не сразу узнал Баджи — глаза его утратили былую остроту, с какой распознавал он когда-то в своем магазине узор, краски, густотканность ковров. Наконец он узнал ее и устремился к ней с несвойственным его годам порывом. И вдруг, уже почти подойдя к ней, остановился в нерешительности… Сказать «здравствуй», как говорил он ей обычно? Приветливо протянуть руку? Сердечно обнять племянницу? Но что собирается она сообщить ему? Какие новости принесла? И подобно тому, как некогда, приобретая ценный ковер, он готов был переплатить, — так и сейчас, чтоб получить добрую весть, он готов был проявить щедрость — если не деньгами, то хотя бы словами и лаской.

— Благодарение аллаху, что вернулась! — воскликнул он с искренней радостью, как всегда проникаясь теплом к тому, кто мог дать ему желанное. Он обнял Баджи своими большими неловкими руками и увлек в дальний пустынный конец двора. — Рассказывай, Баджи-джан, рассказывай, дочка, о моем дорогом сыне, о Бале! — прошептал он с надеждой, с мольбой в голосе.

Баджи слушала его, а в ушах ее звучал и другой голос:

«Если со мной случится что-либо плохое…»

— Ну, что же ты?.. — заторопил ее Шамси.

— Жив и здоров твой сын Бала, шлет тебе сыновний привет! — уверенно сказала наконец Баджи, и Шамси расцвел: как давно и трепетно ждал он этих слов!

Он стал расспрашивать:

— А где Бала сейчас — все в Ленинграде? И почему не пишет родному отцу?

— Сразу видно, Шамси-ага, что ты не служил в солдатах: свое ружье-то не бросишь ради бумаги и пера!

— А почему другие пишут — к слову сказать, мой внук Абас? Пишет он своей матери, а мне, деду своему, прислал фотографию — стоит с винтовкой в руке.

— Не сравнивай Балу с Абасом: место, где находится Бала, — секретное.

— Абас тоже в секретном — ему на конверте вместо адреса пишут номер.

— Твой сын — в особо секретном.

Шамси с сомнением покачал головой. Баджи сама чувствовала, как наивны и невразумительны ее ответы, как малоубедительны доводы. А Шамси, вперив в нее испытующий взгляд, стал допытываться, как живет-здравствует его сын, и все трудней становилось Баджи отвечать. Признаться, не ожидала она такого напора от старика. В какую печальную комедию ввергла она его и самое себя!

Спасение пришло неожиданно.

— Балых-ага просит к себе Шамси-агу! — послышался вдруг резкий голос служанки, и Шамси, подтолкнув Баджи, увлекая ее за собой, устремился к галерее, ведущей в комнаты.

В помещении, где они очутились, царил полумрак — окна были прикрыты ставнями, — и освещалось оно одинокой свечой, несмотря на свисавшую с потолка люстру с гроздьями лампочек. В глубине, за столом, в колеблющемся пламени свечи Баджи увидела пожилого человека с отечным желтым лицом. Перед ним лежала огромная книга в ветхом кожаном переплете. Все говорило о том, что здесь стремятся создать атмосферу таинственности.

— Доброго здоровья, Балых-ага! — почтительно произнес Шамси, подойдя к столу и низко поклонившись.

Балых-ага, небрежно ответив на приветствие, остановил удивленный взгляд на Баджи.

— Это моя племянница, дочь покойного брата моего Дадаша, — поспешил объяснить Шамси. — Я ее вырастил, воспитал!

Балых-ага снисходительно кивнул Баджи и со скукой перевел взгляд на Шамси, полагая услышать то, что уже неоднократно слышал от него.

Сегодня, однако, Шамси не стал томить Балых-агу сетованиями о сыне. Не стал просить вознести аллаху молитву, чтоб тот сохранил жизнь и здоровье Бале. Не стал докучать просьбой, чтоб в молитве сын был назван «воином Красной Армии Шамсиевым, Балой Шамсиевичем» — как будто без полного имени и звания всемогущий аллах не поймет, о ком тревожится, по ком болит сердце отца.

— И вот, — продолжал радостным тоном Шамси, — племянница моя отплатила мне за добро сторицей — привезла мне из дальних краев, с самого, можно сказать, фронта, доброе известие: жив и здоров мой сын Бала!

В последних словах прозвучала счастливая уверенность. И лицо Балых-ага в ответ расплылось в самодовольную улыбку:

— А кто тебе, Шамси, обещал, что так оно и будет?

— Ты, Балых-ага, именно ты предсказывал! — с готовностью признал Шамси, склонив голову.

Балых-ага положил руку на лежащую перед ним книгу и торжественно провозгласил:

— Коран в моих руках всегда скажет правду! А я ради тебя всегда готов раскрыть святую книгу!

— Не заглянешь ли ты в нее ради меня и сейчас? — просительно произнес Шамси. — Племянница-то ведь моя уже не первый день как из Ленинграда, давно не видела Балу. Как он там, мой мальчик, сейчас?

Балых-ага раскрыл книгу, толстым пальцем полистал ее страницы и, высоко подняв брови и что-то бормоча, углубился в таинство прорицания.

Баджи следила за ним: любопытно, что он там вычитает?

— Жив и здоров твой сын Бала! — важно вымолвил наконец Господин Рыба, захлопнув книгу, и Баджи в смущении отметила, что таким же был и ее ответ на вопрос Шамси.

Порывшись в кармане, Шамси вынул припасенные деньги, с благодарной улыбкой положил их на стол. И тут же тяжело вздохнул: приятно получать поддержку аллаха, — обидно только, что за нее приходится платить. Увы, за все, за все хорошее в жизни приходится расплачиваться!

Балых-ага ловким движением сбросил деньги в раскрытый ящик стола и поспешно задвинул его…

«Ну и мошенник же ты, Господин Рыба!» — брезгливо подумала Баджи, вновь очутившись с Шамси в сумрачном дворике и видя, как по зову служанки уже кто-то другой спешит на их место.

В тупике, на уличных ступенях, все так же терпеливо сидели люди с мешками, с пухлыми соломенными кошелками, в ожидании, когда их впустят во двор.

Баджи искоса взглянула на Шамси, семенившего рядом с ней по кривой уличке старой Крепости. Он шел, думая о чем-то своем, и лицо его было озарено счастливой старческой улыбкой.