Младшая сестра

Абас, сын Хабибуллы

Выросла дочь не такой, какой видела ее когда-то Баджи в своих мечтах.

Глаза Нинель не стали голубыми, а волосы светлыми — как у Саши. Она не стала красавицей — как Сара до ее болезни.

И все же в глазах девушки было что-то от отца. Миловидная, привлекательная, она в иные минуты казалась матери красивой. И, глядя на дочь, Баджи радовалась.

Радость эту нередко омрачало смутное беспокойство — таково уж сердце матери, — но в ту весну были, пожалуй, для этого кое-какие основания.

Года полтора назад Абас прислал Нинель из Германии письмо — как обещал. Нинель ответила, и между ними завязалась переписка. Возвратившись в Баку после демобилизации, Абас стал захаживать к Нинель. Молодые люди гуляли но приморскому бульвару, ходили в кино, в театр.

Видя, как дочь все чаще посматривает в зеркало, Баджи испытывала ревнивую тревогу. Правда, девушкой она сама перед приходом Саши прихорашивалась и однажды сдуру завила волосы шашлычным прутом. Было такое, чего скрывать! Но ведь делала она это ради Саши, а не ради Абаса, сына Хабибуллы.

— Абас — очень хороший… Никто, ничто в мире не помешает нашей дружбе! — как бы вскользь сказала однажды Нинель.

Баджи промолчала, а спустя несколько дней Нинель, отложив в сторону книгу, в которую, казалось, была погружена, неожиданно объявила:

— Мама, мы с Абасом решили зарегистрироваться!

Теперь уже нельзя было отмолчаться.

— Зарегистрироваться?.. — с трудом повторила Баджи. — Но ведь ты сказала, что у тебя с ним дружба?

— А разве дружба исключает любовь?

— Нет, конечно… Но ты еще так молода…

— Мне восемнадцать лет, я уже взрослая. Студентка!

— Только-только поступила в институт и…

— Вспомни, мама, сколько было тебе, когда ты в первый раз вышла замуж.

— Я пошла не по своей воле.

— Потому и было твое первое замужество несчастливым. А нас с Абасом никто не неволит. Мы любим друг друга и знаем, что будем счастливы.

О, как легко ратовать за свободу любви, когда тебе восемнадцать лет, когда ты уверена, что ты любишь и любима! Но как мечется бедное сердце матери в страхе, что эта любовь не сулит дочери добра!

— Не забывай, дочка, что Абас — сын Хабибуллы-бека, а тот…

— Хабибулла-бек — образованный, интеллигентный человек! — поспешно прервала Нинель: она предвидела этот довод. — Он очень мил со мной, всегда справляется о тебе, о дяде Юнусе, Мне он не кажется таким уж плохим.

— Ты ошибаешься, дочка, поверь мне, я знаю его не первый день.

Неприятный осадок поднялся со дна памяти Нинель: она не забыла своих стычек с Хабибуллой. Но как хотелось ей сейчас вытеснить их из памяти!

— Возможно, он изменился? — возразила она неуверенно. — Ведь люди меняются?

Баджи покачала головой. Да, люди меняются, и нередко к лучшему. Но в данном случае… Сколько раз она сама попадалась на такую же удочку, поверив Хабибулле.

— Пусть так… — нехотя признала Нинель. — Но ведь я хочу выйти замуж не за Хабибуллу-бека! А согласись, мама, что у плохого отца может быть хороший сын. Разве не так?

«Так, конечно, так! — мысленно соглашалась Баджи. — Пожалуй, Абас — славный малый, возможно, что он не унаследовал от отца ничего дурного… Так, конечно, так!..» — повторяла она про себя, словно стараясь увериться в этом.

Но стоило ей представить Хабибуллу в роли родственника, свекра ее дочери, входящего в ее дом, как все в ней восставало.

— Подумай, дочка, чего ты требуешь от меня — согласия, чтоб мы породнились с Хабибуллой-беком! — с укором воскликнула она,

— А что ж тут особенного? — Лицо Нинель выразило преувеличенное удивление.

— Да ведь он издавна враг не только мой, но и брата моего Юнуса, твоего единственного дяди, самого близкого нам человека!

— Я не знала, что в советском Баку по сей день существует родовая вражда, что есть еще у нас Капулетти и Монтекки! — усмехнулась Нинель.

— При чем тут родовая вражда? Неужели ты, взрослая девушка, комсомолка, не видишь стены, которая отделяет нас от Хабибуллы-бека? Во времена мусавата он глумился над рабочими. Он посадил дядю Юнуса в тюрьму, избил его до полусмерти. Он подло содействовал моему первому постыдному замужеству. И теперь — породниться с таким человеком? Пусть скажет спасибо, что мы ему не мстим!

— Месть теперь не в моде. Иначе нам следовало бы в первую очередь расправиться с теми, кто убил твоего отца, моего деда Дадаша.

До чего ж изворотлива девчонка! И, досадуя на Нинель, Баджи снова принялась объяснять то, что представлялось ей таким простым и понятным и что Нинель отвергала своей скептической ухмылкой. Баджи видела, что ее слова вызывают у дочки скуку, раздражение.

— Ах, мама, ты мыслишь совсем по старинке! — в конце концов не выдержала Нинель.

Баджи горестно вздохнула: было время, она сама досаждала другим подобными упреками. А теперь? Что ж, может быть, в самом деле она отстала? Жизнь идет вперед. Четверть века, отделяющие мать от дочери, — немалый: срок.

А вместе с тем в глубине души Баджи что-то властно протестовало. Нет, нет, возраст не основание, чтоб считать себя отсталой! Баджи не хотела, не могла принять упрека дочери — он звучал как оскорбление, больно ударившее по сердцу.

— Так вот, дочка… — начала она ровным, жестким тоном, — по старинке я мыслю или не по старинке, а ты заруби себе на носу: пока я жива, ноги этого заядлого мусаватиста не будет в нашем доме!

Нинель не осталась в долгу:

— Я не уверена, что Хабибулла-бек так уж стремится быть твоим частым гостем! Надо думать, что и у него сохранилась старая классовая спесь… И где логика? Ведь любишь же ты Лейлу и Гюльсум, дочерей своего врага!

— Да что ты сравниваешь! Хабибулла для них чужой человек в сущности. Никогда не заботился о девочках, не обращал на них никакого внимания. И в этом их счастье. А Абас — сын, продолжение рода Ганджинских, которым Хабибулла так кичится! Хабибулла любит его, гордится им. Перетащил жить к себе от матери и сестер! Уж, наверно, немало вложил в своего сына такой папаша! И в этом беда Абаса…

Баджи хотела что-то добавить, но осеклась: давно привыкла она читать в глазах своей дочки, словно в открытой книге, но сейчас впервые увидела в них отчуждение и враждебный огонек: Нинель готова была смести со своего пути все препятствия! Нужно было погасить этот огонь любой ценой, и Баджи, сделав над собой усилие, почти с мольбой в голосе сказала:

— Подумай, дочка, как отнесся бы твой отец к тому, что ты хочешь сблизиться с чуждыми нам людьми, с мусаватистом. Ведь должна же ты уважать память Александра Филиппова!

— Мусаватистов уже давно не существует, ты ворошишь вчерашний день. А кроме того, странно… — Нинель овладела собой и говорила теперь с холодным спокойствием. — Ты считаешься с памятью Александра Филиппова лишь тогда, когда дело касается меня…

— Что ты хочешь сказать?

— Неужели не ясно?

— Брось играть в прятки! — Голос Баджи звучал повелительно.

Нинель, помедлив, ответила:

— Я не маленькая и хорошо понимаю, что означает твоя переписка с Ленинградом.

Вот оно что! Неужели женщина не вправе поддерживать дружбу с человеком, который в голодные дни делился своим пайком, был для нее опорой и другом? Но вот теперь она в глазах дочери вроде ветреной вдовушки, готовой оскорбить память погибшего мужа. Хорошего мнения, оказывается, ее милая дочка о своей матери!

И Баджи сказала:

— Не распускай язык! И не болтай чепухи! Иначе…

Нинель усмехнулась:

— «Дочь — моя: хочу с хлебом съем, хочу с водой выпью!» Так, кажется, говорилось когда-то?

Это ей дочь приписывает подобные мысли?

— Эх, ты… — с презрительно скривленных губ Баджи сорвалась брань.

— Ты не смей меня оскорблять! — вспыхнула Нинель.

— А ты смеешь так разговаривать с матерью, негодная?

— Сама виновата! — выкрикнула Нинель и топнула ногой.

— Ах, вот ты как!.. — Баджи хлестнула дочь по щеке, потом еще раз, наотмашь, по другой.

Такое случилось впервые. Нинель закрыла лицо руками. В эту минуту она ненавидела мать.

Баджи отошла, тяжело опустилась на тахту, отвернулась к стене, зарылась лицом в подушку, словно раздавленная жестокой обидой, стыдом, переполнявшими ее сердце.

Думала ли она, кормя грудью малютку-дочь, недосыпая ночей над ее колыбелью, что услышит сегодня такое? Предполагала ли в страшные дни блокады, когда отрывала от себя для дочки последний кусок хлеба, что та посмеет теперь топнуть на нее ногой? Но может быть, такова извечная неблагодарная доля матерей? Разве не такой же бездушной была она сама, когда убегала от Сары, лежавшей на смертном одре, и бесцельно, бездумно носилась по улицам Черного города?

Нинель опомнилась первая.

— Мама, что с тобой? — в тревоге воскликнула она, видя, что Баджи неподвижна и безмолвна. — Мама, дорогая… — шептала она, стараясь повернуть к себе лицо матери. Теперь она уже кляла себя за то, что оскорбила ее.

— Ах, дочка… — прошептала Баджи, глотая слезы.

Нинель поцеловала ей руку.

— Я виновата перед тобой, прости меня…

Как радостно было услышать эти слова! Как приятно было прикосновение, казалось покорных, губ!

— Обещай, дочка, что не будешь спешить, — сказала Баджи, немного успокоившись. — Повремени, испытай себя, свою любовь… И его… — Баджи не смогла назвать Абаса по имени.

— Но нам нечего испытывать — мы уверены друг в друге и в нашей любви! — воскликнула Нинель удивленно. Неужели мать не понимает таких простых вещей, а может быть, просто уже забыла, что такое любовь?

— Повремени хотя бы до будущей осени.

Еще не высохли слезы на лице матери, еще свежо было чувство вины перед ней, и Нинель заколебалась,

— Ну хорошо, — сказала она. — Пусть будет по-твоему: до осени… — И, словно боясь, что мать сочтет ее побежденной, упрямо добавила: — Только это ничего не изменит.