Младшая сестра

Уроки актерского мастерства

Случилось так, что из театрального института в начале учебного года уволился преподаватель класса актерского мастерства.

Для всех, имеющих отношение к институту, Виктор Иванович, хоть и давно уйдя на покой, оставался неизменным авторитетом, и директор обратился к старику с просьбой порекомендовать на освободившееся место кого-нибудь из опытных актеров театра.

— Вот — чего лучше! — сказал Виктор Иванович, указав рукой на Баджи. Навестив Виктора Ивановича, она случайно присутствовала при этом разговоре. — Уверен, что Баджи-ханум прекрасно справится.

— Я? — вырвалось у Баджи. — Да я, Виктор Иванович, пожалуй, сама еще нуждаюсь в учебе!

Директор института шутя упрекнул ее:

— Это звучит весьма нелестно для нашего учебного заведения, которое вы, Баджи-ханум, окончили. Единственным оправданием может служить лишь то, что тогда оно еще было только техникумом!

— А каково мне, старому педагогу, и к тому же бывшему худруку театра, слышать, что ты, моя ученица, — недоучка? — в тон директору добавил Виктор Иванович.

Баджи взмолилась:

— Двое мужчин против одной слабой женщины — не слишком ли жестоко?

— Ты, мой друг, — заслуженная артистка республики, а это ко многому обязывает, — уже серьезно заговорил Виктор Иванович. — Ты не должна оставаться в стороне, когда нужно помочь нашей молодежи, нашим будущим актрисам и актерам. Хорошенько все обдумай!..

Баджи обдумала. И согласилась.

Театральный институт! В этих стенах она в свое время испытала и радости, и трудности учебы. Где та озорная, диковатая девчонка? Теперь она — заслуженная артистка республики Баджи-ханум и подвизается тут в роли преподавательницы в классе актерского мастерства.

На первых порах Баджи чувствует себя в этой роли скованно, настороженно. Ей кажется, что студенты сравнивают ее с ушедшим предшественником, и, увы, не в ее пользу, осуждают за неумелость, неопытность. Не опрометчиво ли было ее решение взяться за такое сложное дело?

Мало-помалу Баджи знакомится с учениками, составляет о каждом свое мнение.

Одна из ее учениц — дочь Мовсума Садыховича, по его совету поступившая в институт. Ей девятнадцать лет, но она скорей похожа на школьницу, чем на студентку: невысокий рост, круглое, с детским выражением, лицо. И только косы уложены в прическу, словно с целью показать, что ее обладательница вполне взрослый человек.

То, что Мариам — дочь Мовсума Садыховича, настораживает Баджи: уж очень ей не по душе избранник Телли. Но Баджи подавляет в себе это чувство: жива в памяти та досадная ошибка, когда по отцу хотелось судить о сыне — о славном Абасе. И хотя говорят, что яблоко от яблони падает недалеко, в жизни многое оказывается сложней.

Не может Баджи не признать, что Мариам скромна, приветлива, старательна на занятиях, тщательно записывает лекции в тетрадь. Быть может, эти записки окажут Мариам в будущем такую же службу, как многолетней давности толстая клеенчатая тетрадь, куда сейчас украдкой заглядывает на занятиях сама преподавательница?

Не в пример Мариам, другая студентка, Делишад, не радует Баджи. Она невнимательна, беспокойна, рассеянна, перешептывается с соседями. Она небрежно одета, всегда растрепана, постоянно что-то жует. Но у Баджи есть веские основания быть снисходительной к проступкам и недостаткам Делишад. Как-то во время лекции Делишад запустила в кого-то бумажным шариком, Баджи вскипела и готова была выставить ее за дверь, но сдержалась. Она знала: девочке было двенадцать лет, когда погиб в Крыму на фронте ее отец, вскоре умерла и мать; сироту отправили в дальнее селение к тетке — грубой, невежественной женщине, заставлявшей ее работать с утра до вечера; приходилось думать о хлебе насущном, а не о хороших манерах…

Однажды Баджи поставила перед Мариам и Делишад задачу: сыграть сцепу «Севиль — Гюлюш» из пьесы «Севиль».

Она посвятила девушек в тонкости психологии и взаимоотношений так хорошо знакомых ей персонажей, продемонстрировала для примера обе роли. Сколько раз она сама играла роль Гюлюш!

А на следующем занятии, чтоб проверить, как усвоили студентки слышанное и виденное, она решила вызвать каждую в отдельности и первой пригласила на сцену Мариам-Севиль. Оценивать игру она решила строго, даже придирчиво, несмотря на то, что Телли успела замолвить словечко за дочку своего друга.

Но, видно, не зря так внимательно следила Мариам на прошлых уроках за каждым движением, за каждой интонацией Баджи. И, видно, немало потрудилась она дома, закрепляя воспринятое на занятиях. Лестно было преподавательнице актерского мастерства видеть, с какой точностью воплощает ее ученица подсказанный образ.

И Баджи — вопреки решению быть строгой, взыскательной, прочувственно воскликнула:

— Молодец, Мариам! Очень хорошо! Твоя работа может быть примером для других!

И обратилась к Делишад:

— Ну, а как ты?

Девушка вяло поднялась, постояла в нерешительности.

— Ну что же ты? — удивилась Баджи. — Забыла, с чего начать?

Помедлив, Делишад спросила:

— Можно мне, Баджи-ханум, сыграть не так, как вы объясняете, а по-своему?

Все ясно! Девчонка весь прошлый урок вертелась, перешептывалась и, конечно, пропустила мимо ушей, мимо глаз объяснения преподавательницы, а теперь идет на уловки: по-своему! Не пришелся ей, видите ли, по вкусу образ Гюлюш, разъясненный опытной актрисой, старейшей исполнительницей этой роли. Зря!

И Баджи сухо заметила:

— Играй, пожалуйста, так, как я объясняла!

Делишад пожала плечами, подчинилась. А Баджи наблюдала и злилась.

— Плохо! — не выдержав, воскликнула она в сердцах. — Вот итог твоего отношения к делу, твоего поведения на занятиях… Иди на место!

Делишад не удивилась и не огорчилась. Она молча постояла, прежде чем сесть, и неожиданно жалобным голосом попросила:

— Баджи-ханум… Может быть, все же вы разрешите мне сыграть Гюлюш так, как я ее чувствую?

Было в просьбе девушки что-то, к чему нельзя было не прислушаться и что заставило Баджи смягчиться и ответить:

— Ну ладно, попробуй…

Да, совсем непохожа была Гюлюш в исполнении Делишад на ту, какой ее толковала и показывала Баджи. Теперь Гюлюш не столько ратовала за снятие чадры, сколько призывала Севиль к неизведанной большой и свободной жизни. Убедительна ли была эта Гюлюш? Баджи затруднилась бы сразу ответить. Во всяком случае такая трактовка показалась ей новой, своеобразной. Баджи была удивлена, пожалуй даже смущена, — не ожидала она такого от Делишад.

— Ну что ж… — произнесла она, помолчав. — Возможно, такая трактовка тоже имеет право на жизнь.

Молча, как и в первый раз, Делишад отошла и опять, прежде чем сесть, спросила:

— Значит, можно мне играть по-своему?

Куда делся жалобный, просящий тон? Теперь в се голосе окупало торжество, быть может нотка превосходства.

И Баджи пришлось сделать усилие, чтобы кивнуть:

— Можно… Если находишь необходимым…

Всю дорогу к дому Баджи была под впечатлением только что увиденного на учебной сцене: в игре Делишад было нечто новое, неожиданное, заставившее глубоко задуматься.

Двадцать лет назад, обдумывая эту роль, Баджи ставила перед собой задачу практическую и непосредственную: побудить азербайджанку сделать первый шаг к своему раскрепощению — сбросить с себя чадру. В те годы это было важно!

А теперь? Стоит ли в наши дни перед советской актрисой такая задача? К счастью — нет! Конечно, встречаются и теперь женщины — в большинстве старухи в отдаленных селениях, — не расстающиеся с чадрой. Однако та первая задача отошла в тень, уступила место новой: вести азербайджанку дальше по открывшемуся перед ней пути.

«Вряд ли все это осознает такая девчонка, как Делишад, но она интуитивно чувствует правду, сыграв Гюлюш по-своему…» — размышляла Баджи, удивляясь, одобряя и одновременно испытывая тайную досаду, что не она, а ее ученица пришла к новому, современному осмыслению образа Гюлюш.

На ближайшем занятии Баджи почувствовала, что многим пришлось по душе предоставленное студентке право выступить по-своему, даже вразрез с советом педагога.

Но произошло и другое: кое-кто был озадачен, недоволен — хорош педагог, если сегодня он советует одно, завтра допускает другое, даже противоположное! Этак вряд ли научишься чему-нибудь путному. То ли дело — прежний преподаватель, жаль, что он ушел.

Нашлись и такие, которые высказали свое недовольство директору, и тот вызвал к себе Баджи.

— Мы ценим вас, Баджи-ханум, как заслуженную, талантливую актрису, гордость нашего азербайджанского театра, — начал директор и принялся перечислять подлинные и мнимые заслуги Баджи. — Но… На трудное поприще педагога вы вступаете впервые, и мой долг товарища по работе предостеречь вас от ошибок… Если позволите, конечно.

— Я буду вам весьма благодарна! — искренне воскликнула Баджи.

— В таком случае, скажу откровенно: вы подрубаете сук, на котором сидите. Вопрос стоит об авторитете педагога в нашем институте. Я имею в виду инцидент на уроке актерского мастерства.

— Но никакого инцидента не было!

— Ваши студенты, к сожалению, думают иначе. И даже обращаются ко мне с жалобой на вас.

Глаза Баджи широко раскрылись:

— С жалобой?

Директор сокрушенно кивнул:

— Увы!..

Баджи была обескуражена. Она тихо спросила:

— А чем они недовольны?

— Видите ли, наша советская молодежь стремится получить твердые знания, и я, как старый педагог, понимаю ее. Передавая слушателям необходимую по программе сумму знаний, мы обязаны внушать им непоколебимую уверенность, что каждое слово педагога — закон. Вы же допускаете в стенах учебного заведения нечто вроде самодеятельности, ложную демократию. Так было, например, у вас на занятиях, когда работали над образом Гюлюш. К слову сказать, в вашем исполнении Гюлюш вошла в историю нашего театра. А вы оказались на поводу у своей ученицы.

Он говорил ровным голосом, выбирая выражения, стараясь не обидеть Баджи, но она чувствовала, что с каждым его словом между ними вырастает стена.

— Извините, но я не могу согласиться с вами, — сказала она, придя наконец в себя. — И в этом вопросе есть у меня весьма серьезный и ответственный единомышленник.

— Не секрет — кто? — обеспокоенно спросил директор.

— Нет, не секрет, — спокойно ответила Баджи. — Это — Константин Сергеевич Станиславский.

Директор облегченно вздохнул и откинулся в кресле.

— А-а, Константин Сергеевич!..

— Я читала, что на репетициях он часто спрашивал актеров, своих учеников: «Может быть, я ошибся? Может быть, я неправ?.. Как вам кажется?»

— Так ведь это на репетициях, где он имел дело со зрелыми актерами, а не на занятиях со студентами в учебном заведении!

— А разве наша работа со студентами не есть, в широком смысле, репетиция, подготовка нашей молодежи к выступлению на сцене?

— Согласитесь, уважаемая Баджи-ханум, что такую роскошь, как сомнение в своей непогрешимости, мог позволить себе лишь Константин Сергеевич Станиславский, большой человек.

— А не мы с вами, хотите вы сказать? Напрасно! Ведь если даже гений Станиславский порой сомневался в своей непогрешимости, то как же мы, простые смертные, можем считать себя свободными от ошибок, или, что еще хуже, скрывать их от своих учеников?