Младшая сестра

Крысы

А Шамси, напротив, ворчал:

— Жить стало невмоготу!

Возьмем, например, воду. Прежде бывало, если нехватка воды в городе, заплатишь лишний гривенник кому нужно, и нанесут тебе воды с целое море, хотя б для других не осталось ни капли. А нынче, если нехватка, — выдают воду по карточкам. Полведра на человека, а этого очень мало, особенно теперь, когда наступают теплые дни и почтенному человеку необходимо два-три раза в день освежаться. Что он, грязный амбал, что ли, чтоб довольствоваться половиной ведра?

И это потому, что всех людей большевики на один аршин меряют. Больше того: как воду получать — так всем поровну, а как колодцы и водопроводы чистить и чинить да денежки выкладывать — тогда раскошеливайся домовладелец! Но и этого, оказывается, им мало: не починишь — грозят упечь на полгода в тюрьму или оштрафовать. Подумать только!..

А тут еще пошли эти реквизиции. Никто прежде и слова такого не слыхал: ре-кви-зиция! А теперь в одной только таможне реквизировано семнадцать тысяч пудов чая. Сами большевики писали об этом в своей же газете. Еще писали они в газете, что чай после развески будет роздан поровну всему населению. До чего же дошли люди в бесстыдстве, если рассказывают о таких своих делах! Хорошо еще, что у состоятельных людей хватает ума сделать запасы и что он сам — не будь дурак — припас больше пуда чая!

Было чему удивляться последнее время, но больше всего удивляло Шамси, что прижимать стали не только таких, как он, или чуть побогаче, — сам всесильный хаджи Зейнал-Абдин Тагиев не в силах был противостоять большевикам: обязали его сдавать ежедневно по двадцать тысяч аршин марли с его фабрики, которую, к слову сказать, не сегодня-завтра и вовсе отнимут. Двадцать тысяч аршин! Сколько же нужно иметь человеку, чтоб каждый день столько бросать на ветер? Обязать хаджи Зейнал-Абдин Тагиева! Это звучало почти столь же нелепо, как обязать солнце или море. И все же это была правда.

— Жить стало невмоготу! — с каждым днем все угрюмей ворчал Шамси.

Часто вспоминал он слова Хабибуллы о лодке с золотом.

«Не сумели мы перерезать канат, вот и горим!», — думал он с горечью.

Рана в плече стала уже заживать, перестала болеть, и не было особой нужды носить руку на перевязи. Но Шамси не спешил расстаться с черной шелковой повязкой, поддерживающей руку: казалось ему, что многие смотрят на него понимающе и сочувственно, и это наполняло его скорбной! гордостью человека, пострадавшего за правое дело. И облик его, прежде выражавший самодовольство, теперь стал выражать праведную скорбь.

Магазина Шамси не открывал, и времени у него теперь было достаточно, чтоб, сидя с Абдул-Фатахом за чаем, предаваться горестным размышлениям о торжестве большевиков. После исчезновения Хабибуллы мулла стал для Шамси единственным человеком, с которым молено было поговорить но душам.

В один из этих дней Абдул-Фатах сказал:

— Прежде наши глаза наполнялись слезами при виде развалин мечети Сынык-кала, но этого нашим врагам показалось мало: они разрушают теперь еще и другие наши мечети.

Он говорил неправду, во время мартовской схватки лишь слегка пострадал от огня с кораблей один из минаретов Таза-пир-мечети, — но Шамси не стал перечить и вздохнул:

— Аллах покарает их!

В присутствии муллы он уповал на бога с гораздо большей верой, чем в одиночестве.

— Покарает! — уверенно подтвердил Абдул-Фатах и многозначительно добавил: — Война, мой друг, еще не окончена!

Упрек почудился Шамси в последних словах — мулла, казалось, предлагал не столько уповать на аллаха, сколько действовать самому. Но при мысли о новых столкновениях Шамси с прежней силой ощутил боль в плече.

— Я уже пролил свою кровь за правое дело… — » сказал он, и губы его обиженно задрожали.

Абдул-Фатах покачал головой.

— Не проливать свою кровь я тебя призываю, мой друг, а напротив — ее сберечь.

— Что ты хочешь сказать?

— Опасно сейчас оставаться в городе — надо уехать!

Шамси горестно усмехнулся. Уехать? Расстаться с насиженным местом, домом, магазином, коврами? Скитаться на старости лет с семьей, как курд-кочевник? Нет, это никак невозможно!

— А как только смутное время пройдет — вернешься, — добавил Абдул-Фатах, читая мысли друга.

Шамси воздел глаза к небу.

— Кто знает, сколько оно продлится?

— Я знаю, — сказал Абдул-Фатах уверенно. — Недолго! Аллах не допустит, чтоб порядок вещей, испокон веков им установленный, был бы нарушен, а закон, этот порядок освящающий, попран большевиками.

Слова муллы казались убедительными, ласкали слух, но, наученный горьким опытом покорного следования советам Хабибуллы, Шамси сейчас старался быть осмотрительным.

— Почему же аллах до сих пор допускает? — спросил он.

Абдул-Фатах пропустил вопрос мимо ушей — уж слишком часто приходится ему объяснять земные невзгоды ссылками на гнев неба — и, понизив голос, промолвил:

— На помощь нам придет Турция!

Турция? Шамси вспомнил жалкий вид турецких пленных. Немногим они помогли в суровые мартовские дни!

— Сами-то они нуждаются в помощи, эти несчастные! — сказал он, и трудно было понять, чего в его голосе больше — жалости или презрения.

— Они эту помощь имеют: за их спиной Германия, — возразил Абдул-Фатах.

— Германия? — воскликнул Шамси благоговейно. И, как всегда, когда речь шла о Германии, расчувствовался: немало ковров отправляли туда в свое время, немалую извлекали прибыль!.. Но вдруг Шамси помрачнел: — Германия-то ведь далеко…

— Зато рука ее близко! Знаешь, кто помог в Дагестане имаму Гоцинскому вырвать Петровск у большевиков? Ему помогли в этом немецкие офицеры, они командовали турецкими пленными под Петровском, а руководил всем делом один немецкий полковник.

— Говорят, большевики уже выбили имама из Петровски и он ушел в горы, — осторожно заметил Шамси.

— Немцы помогут ему снова! — с уверенностью возразил Абдул-Фатах. — Говорят, что в Тифлис скоро прибудет много немецких солдат и офицеров… И здесь может начаться такое, по сравнению с чем недавние бои покажутся нам детской дракой!

Шамси опять ощутил боль в плече.

— Как же быть? — спросил он растерянно.

— Уехать, говорю тебе, надо, пока не поздно, и переждать в безопасном месте, пока не выкурят отсюда большевиков.

— Выезд из города большевиками запрещен — еще поймают и упекут в тюрьму! — упорствовал Шамси: уж очень ему не хотелось покидать насиженное место.

— Значит, надо уехать так, чтоб не поймали! — сказал Абдул-Фатах. — А за то, что ты нарушишь приказ врагов наших, аллах тебя только вознаградит.

Шамси хотел снова возразить: аллах аллахом, а большевики все же могут поймать и не вознаградят, но мулла его опередил.

— Ты, видно, забыл Балу-старшего и не хочешь оградить от бед Балу-младшего, — сказал он сурово.

Он, отец, забыл Балу-старшего и не хочет оградить от бед Балу-младшего? Посмел бы кто-нибудь другой бросить ему такой упрек! Да разве есть у него в жизни кто-либо дороже сына?!.

Снова и снова приводил Шамси доводы против отъезда. Он говорил жалобно, почти просяще, словно во власти Абдул-Фатаха было насильно заставить его уехать, расстаться со всем, что ему, Шамси, дорого. Но друг его был неумолим, и Шамси в конце концов согласился.

Он уедет.

Только куда?

На дачу?.. Шамси с умилением вспоминал прошлое лето, праздник примирения кровников и речи друзей о том, что все мусульмане братья — ученые и простые, богатые и бедные, хозяева и рабочие. Как хорошо было на даче прошлым летом! Но в этом году, говорят, там все по-другому: на сходках сельчане кричат, что истинные друзья их — большевики, какой бы нации эти большевики ни были, а что враги сельчан — ханы и беки, пусть даже они и мусульмане.

Подумать, как все вокруг перевернулось! Взять, к примеру, селение Мардакяны — красивое, хорошее селение с садами и виноградниками. А вот, поди ж, собрались многие из сельчан на сход и заявили, что хотят только советскую власть, написали об этом бумагу и подписались. А самое главное — лучшие дачи теперь отнимают для больниц и для школ и для всяких других большевистских затей. Как будто и без того мало этих больниц и школ, болеть и учиться можно дома! Неровен час, отнимут дачу и останешься с семьей на прибрежном песке, как дохлая рыба. Нет, ехать сейчас на дачу все равно что из огня — в полымя!

В какое-нибудь другое селение поблизости? Не лучшие дела, однако, рассказывают, творятся в Фатьмаи́, в Геокмалы́, в Ко́би и в других ближних селениях.

Куда-нибудь подальше?.. Но, к ужасу своему, Шамси узнал, что то же самое происходит во всем Бакинском уезде, и не только в Бакинском, но и в соседних уездах — в Кубинском и Ленкоранском, в Сальянском и Шемахинском.

Быть может, еще дальше — в Нагорный Карабах?.. Шамси вспоминал свою последнюю поездку, когда он выгодно купил и затем выгодно продал шерсть. Нагорный Карабах! Воздух там свежий, природа богатая. Прекрасны нагорья Карабаха!.. Нет там пока и советской власти… Но там, говорят, сейчас столкновения между армянами и мусульманами.

Нет, не на дачу, и не в соседние селения, и не в соседние уезды, и не в Нагорный Карабах следует уезжать! Ехать нужно туда, куда уехали пострадавшие от большевиков, — в Елисаветполь. Там, как известно, сейчас большевиков нет. Поселиться можно будет не в самом Елисаветполе, а в каком-нибудь селении поблизости — не подходит семье ковроторговца проводить лето в душном городе.

А как быть с домом, магазином, коврами?

Дом, разумеется, с собой не возьмешь, но добра следует взять возможно больше. Магазин тоже, конечно, с собой не возьмешь. А ковры? Невозможно таскать с собой эти огромные гяба и хали. Оставить их в магазине? Но кто же не знает «Ковровое дело Шамси Шамсиев», и, конечно, если хозяин уедет, не преминут растащить его добро. Оставить ковры у родственников? Еще откажутся потом, скажут, что в глаза этих ковров никогда не видели. У друзей? Хабибулла куда-то исчез; Абдул-Фатах сам, видно, здесь не засидится. Лихое настало время: два друга есть у человека, и ни один из них не в силах помочь!

Был, впрочем, у Шамси третий друг, к которому он не раз обращался в трудные времена. Друг этот не имел ушей, чтобы слушать лишнее, глаз — чтобы завидовать, языка — чтобы болтать. Он, пожалуй, был даже надежней первых двух. Не этот ли третий друг скрыл от полиции и сохранил хозяину тюки шерсти? Не он ли хранил оружие втайне до той поры, когда пришла нужда стрелять?.. Подвал! Сводчатый крепкий подвал с толстыми стенами, с зеленой, обитой железом дверью! Правда, большевики — не чета полиции, и к тому же теперь любому мальчишке известно, что в подвалах люди могут хранить оружие и добро, и, значит, нет уверенности, что этот третий друг сохранит ковры в целости. Но, так или иначе, где тот четвертый друг, который сохранил бы их надежней?..

Вечером, в сумерках, женщины принялись перетаскивать ковры из магазина в подвал дома. Всю семью — даже старшую жену — поставил Шамси на эту работу, потому что одной Баджи, как ее ни понукай, всего не перетащить, и еще потому, что дело шло о спасении богатства, которого нельзя доверять посторонним людям. Иной ковер оказывался столь тяжелым, что его приходилось нести, свернутым в трубу, всем четверым сразу, как бревно. Женщины жались к стенам домов, стараясь пройти незамеченными. Шамси шел поодаль. Завидя патруль, он предупреждал женщин, и те тесней прижимались к стенам или, проскользнув во двор незнакомого дома, с бьющимся от страха сердцем пережидали, пока патруль пройдет. А сердце Шамси колотилось от возмущения: до чего довели почтенного человека — свое же добро перетаскиваешь тайком, как краденое!