Младшая сестра

Последний ковер

Горько отцу на старости лет потерять надежду увидеть единственного сына.

Но вот поздно вечером, когда уже никого не ждешь, вдруг раздается во дворике стук в дверь и доносится голос, которого ты не слышал десять лет.

Дрожащими руками Шамси распахивает тяжелую дверь.

— Теперь спокойно умру… — шепчет он, держа в объятиях Балу, заливая грудь сына слезами радости.

Давно, очень давно не испытывал Шамси такого волнения, как в этот вечер.

И Бала, тоже в слезах, целуя старика в плечо, говорил в ответ:

— Зачем тебе, отец, умирать? Пусть наши враги умирают!

Шамси разомкнул объятия, чтобы погрозить кому-то кулаком.

— Аллах покарает их! — сказал он уверенно и проникновенно. — Пусть молодежь говорит что хочет, но разве не доказал аллах, что он существует, вернув отцу сына?

— Много злодеев еще благоденствуют! — хмуро заметил Бала.

Шамси стал осматривать, ощупывать его: цел ли, невредим ли? Но как он изменился! Уехал совсем молодым человеком — вернулся зрелым мужчиной.

— А это — зачем? — с тревогой спросил Шамси, указав пальцем на темные очки Балы, и угрюмо пошутил: — Хочешь быть похожим на Хабибуллу-бека?

Бала покачал головой:

— Нет, отец! Не очки делают людей похожими друг на друга, а то, какими глазами смотрит каждый из них на мир, на жизнь.

Шамси показалось, что Бала обиделся.

— Извини, сынок, если я не к месту вспомнил моего бывшего зятька! Хорошего о нем в самом деле не скажешь, шайтан его побери! Сестру твою Фатьму он обижал, сделал ее вдовой при живом муже, сына и дочек своих бросил детьми малыми. Да и всяких других гадостей натворил… — Шамси, волнуясь, хотел было рассказать, как клеветал Хабибулла на Балу, обзывая предателем и гитлеровским прихвостнем, но Бала и без того знал достаточно, чтоб иметь повод не то шутя, не то всерьез сказать:

— Вот и выходит, что темные стекла нужны Хабибулле для того, чтобы прятать от людей свои глаза, а я, отец, ношу такие очки из-за того, что со зрением у меня стало плоховато.

— А что так? — обеспокоился Шамси.

Бала махнул рукой: незачем огорчать старика с первой же встречи.

— Я лечусь и скоро сниму их, — беспечно сказал он, видя, что отец не сводит с него тревожного взгляда…

Так было в первый день встречи. Но мало-помалу сын решился поведать отцу свою одиссею. Немногословной была она в устах Балы, по страшным казалось Шамси каждое слово: фронт… ранение… фашистский плен… Колыма…

Рассказал Бала и о том, что из тех суровых мест, где пришлось ему провести пять последних лет, направился он сначала в Москву, к матери.

— К матери?.. — переспросил Шамси, хотя ясно слышал. Иначе говоря — к Ругя? И стоило ему даже мысленно произнести это имя, как сердце его дрогнуло.

Подумать только: много, много лет прошло с того ясного летнего дня, когда, приехав в селение, славившееся ковротканьем, и заглянув в незнакомую ковровую мастерскую, Шамси увидел там за ткацким станком молоденькую мастерицу, круглолицую толстушку с задорным смешливым взглядом. Но он помнил все, как если б это произошло вчера!..

— Как она теперь там, в Москве? — спросил Шамси едва слышно, опустив глаза.

— Здорова, — ответил Бала. — Живет неплохо… — Он готов был добавить: «Газанфар ее любит, не обижает», хотел рассказать обо всем, что видел в их доме, но, встретив напряженный взгляд отца, осекся и сказал другое: — Не будь Газанфара, быть может, и не увидел бы ты меня, отец.

Шамси вопросительно поднял седые брови.

Он хорошо помнил, как Ругя пришла в его дом с судебным исполнителем и милиционером — забрать мальчика на промысла, к большевикам, к чужому человеку — и как тогда зарыдал он, Шамси. И как спустя три года, видя, что тот, чужой, не обижает Балу, велел сыну слушаться того человека, Газанфара. И вот оказывается: не увидеть бы сейчас отцу родного сына, если бы не Газанфар…

Шамси ждал, что Бала расскажет, как помог ему Газанфар, но Бала сказал:

— Потом, отец, потом. Успеем наговориться.

Мысли Шамси вернулись к Ругя.

«Такая же она красивая, какой была? Такая же полная, румяная? Такая же добрая, веселая? Склонна и теперь к крепкому словцу?» — хотел спросить Шамси, но постеснялся.

Да и к чему спрашивать о ней? Ведь прошло так много лет! Спрашивать нужно было бы самого себя: зачем отпустил он свою младшую жену Ругя — красивую, веселую, приветливую, — которую любил всем сердцем, и остался со старшей — костлявой, угрюмой и сварливой, которую разве что можно было терпеть за то, что она вкусно готовит, и еще потому, что терпение, как говорится, ключ к раю…

— А теперь что собираешься делать? — просил Шамси, отбросив непрошеные мысли.

— Строить, отец, строить. Что же еще! — с живостью воскликнул Бала. — Строить большие, красивые дома!

Шамси умилился.

— Я верил, что ты своему делу не изменишь! — сказал он растроганно.

— Ты был прав, отец: ничему и никому я не изменял… — Бала помедлил. — А ведь к нам доходили слухи, что здесь на воле кое-кто причислил нас к предателям… Тяжело было узнать об этом…

Бала не счел нужным рассказывать, что в это утро он столкнулся на улице с Хабибуллой. Тот не сразу узнал его, но, узнав, на мгновение опешил и сразу стал выражать свою радость, осыпать Балу приветствиями.

— До меня дошло, какие вы тут небылицы распространяли про меня, — ледяным тоном произнес Бала, дав Хабибулле выговориться.

— Я был введен в заблуждение, поверь, дорогой… — начал было Хабибулла, но Бала с несвойственной ему жесткостью сказал:

— Ты сам, Хабибулла-бек, ввел себя в заблуждение! Хотел, наверно, видеть в нас, в своих несчастных сородичах, попавших в лапы к фашистам, гнусное воинство на манер власовцев, но только состоящее из мусульман? Ты просчитался! Как ни старались гитлеровцы, все наши азербайджанцы, кроме десятка подонков вроде тебя, остались верны родине!

Не владея собой, Бала круто повернулся к Хабибулле спиной, зашагал прочь. Уже далеко отойдя, он с ненавистью подумал:

«А ведь те, кто загнал меня на Колыму, и этот мусаватист — родственные души».

Не хотелось Бале, сидя с отцом, тратить слова на такую гниль, как Хабибулла; гораздо приятней было поделиться впечатлениями о встрече с товарищами архитекторами. После радушных объятий, не долго думая, они развернули перед ним большой план республиканских строек — Мингечаур… Сумгаит… Дашкесан… Завели серьезный разговор о предстоящей работе: есть счастливая возможность поработать на новостройках родной республики, показать свой талант строителя.

— Ну и ты что же? — спросил Шамси нетерпеливо.

— Подумал и согласился.

— Правильно поступил, сынок!..

С приездом Балы старый дом Шамси оживился. Зачастила сюда Фатьма с дочками и зятьями. Стала захаживать Баджи с Нинель, Абасом и Сашкой. Завязывались увлекательные разговоры, споры, часто слышался молодой смех. Даже Ана-ханум, обычно таившаяся где-то в глубине дома, теперь выходила на шум, приносила угощение и стояла, прислонившись к дверному косяку, — слушала, о чем говорят люди.

Шамси всегда был рад гостям, хотя общение с ними утомляло его. Что поделать: восемь с половиной десятков лет! Он любил расспросить внука своего Абаса, как живет теперь молодежь. Ему было приятно погладить по круглой головке своего правнука Сашку. Но по-настоящему счастлив он становился только тогда, когда дверь за гостями затворялась и он оставался с Балой наедине…

За годы, что Бала отсутствовал, многое здесь, в родном доме, стало для него непривычным. Но, отвыкнув от многого, что с детства было привито ему в семье, он сохранил искреннюю сыновнюю почтительность к отцу. И теперь, сидя на стуле и беседуя со стариком, лежащим перед ним на ковре, он испытывал чувство неловкости.

Однажды он решился предложить:

— А что, отец, если купить тебе хорошую кровать?

Шамси приложил пальцы к уху:

— Кровать?

— Я уже присмотрел одну — с пружинной сеткой, с мягким, верблюжьей шерсти, тюфяком.

Шамси вяло отмахнулся:

— Разве мне так мало лет, чтоб качаться на пружинной сетке, как младенцу в люльке?

А про себя, чтоб не расстраивать сына, с грустной усмешкой добавил:

«Разве кровать — пусть даже самая высокая — отдалит человека от земли? Да и нужно ли мне, старику, от земли отдаляться?»

И Шамси принялся высказывать свои заветные мысли о том, что значит ковер для мусульманина.

В который уж раз слышал это Вала, но он не прерывал отца, хотя имел что возразить, и не стал настаивать на покупке кровати…

Прошло немного времени. Теперь, почти не вставая, целыми днями лежал Шамси на ковре.

Это был подлинный «куба» прошлого века. Середина такого ковра выткана сложными узорами, а на широкой его кайме, среди зубчатых листьев, раскиданы венчики неведомых цветов.

Таких «куба» Шамси повидал на своем веку немало. В давнее время — в своем магазине. Затем — в советской «Скупке и продаже ковров». И больше всего, конечно, — в Кубинском районе, который славится такими коврами, а также и яблоками.

Тюфячок, с подвернутой под него простыней, прикрывал среднее поле и большую часть ковра, оставляя открытой только широкую кайму. И Шамси — хотя знал любой завиток рисунка — не спускал глаз с каймы, ибо она воскрешала в памяти былое — то великое царство ковров, в котором он, Шамси, был не последним человеком.

Шамси лежал и размышлял о своей жизни. И странно: многое, прежде казавшееся естественным и простым, стало в эти дни представляться ему спорным.

«Взять, к примеру, опять же ковры…» — рассуждал Шамси, не в силах найти лучшего примера. Добрых три четверти жизни прожил он ради того, чтоб все больше и больше было у него ковров, ради того, чтоб умножить свое богатство. А какой от этого получился толк? Остались еще, правда, в его доме два-три ценных ковра, но они уже не являли собой того царства и не были той крепостью, цитаделью, где хозяин их чувствовал бы себя властелином. И — что всего удивительней — он сейчас не чувствовал себя ни обделенным, ни обиженным.

Или другое, совсем уж странное. В годы разлуки с сыном он часто думал и говорил:

— Только бы мне увидеть Балу, только б услышать от него хоть одно слово — и тогда смогу спокойно умереть.

А когда они наконец встретились, он обнял сына и прошептал:

— Теперь спокойно умру.

Но вот, изо дня в день наблюдая, как возвращается к жизни его сын, с какой страстью принялся он за работу и как до поздней ночи засиживается над чертежами, Шамси вдруг расхотелось умирать.

В самом деле, зачем ему спешить? Он мог бы жить рядом с сыном, смотреть, как тот строит дома, может быть даже поселиться в одном из таких высоких красивых домов; они ведь много лучше, чем тот, в котором отец строителя прожил жизнь и собрался умереть. Живут же в горных районах старики до ста, до ста десяти, а то и до ста двадцати лет. А доктор Якуб, когда пришел перед отъездом проведать его, так тот сказал, что мера жизни человека двести лет, если б только правильно жили люди — в мире и согласии…

Так размышлял Шамси о жизни и смерти, лежа на ковре «куба», где на широкой кайме среди зубчатых листьев раскиданы были венчики неведомых цветов. А меж тем Азраил, ангел смерти, уже распростер над ним широкие крылья, чтобы унести его в бездонную голубизну родного неба, в прекрасный сад, в чертог аллаха, откуда нет возврата.