Младшая сестра

Алексей Максимович

Но вот разнесся слух, что Горький будет присутствовать на торжественном заседании, посвященном шестой годовщине нового азербайджанского алфавита, — в городском Доме культуры.

Баджи радостно хлопнула в ладоши: ей повезло! С неделю назад среди ряда других работников театра она получила пригласительный билет на это заседание. Уже само приглашение казалось немалой честью, а тут еще — Горький!

Когда Баджи и Телли подошли ко Дворцу культуры — зданию бывшего «Исмаилие», — у входа толпилось множество людей. Далеко не все, как видно, имели пригласительные билеты, но всеми правдами и неправдами стремились пробраться внутрь.

Среди толпы выделялась группа девушек азербайджанок с книгами и портфелями в руках, по виду — студентки. Завидя молодых актрис азербайджанок, девушки весело приветствовали их по имени.

— Они уже знают нас по сцене! — самодовольно шепнула Телли и театральным жестом помахала девушкам в ответ.

— Надо бы им помочь пройти! — сказала Баджи, бросив озабоченный взгляд на контроль и милиционеров у входа, пытавшихся сдержать натиск людей.

Уговорить, перехитрить контроль для Баджи не составляло, впрочем, особого труда: она наловчилась в этом, когда была активисткой женского клуба и особенно студенткой техникума — в ту пору она умудрялась на два-три билета провести в театр, на концерт, в кино с десяток подруг и знакомых.

Баджи мигнула девушкам, и те поняли ее. А спустя минуту, пробившись внутрь здания и наспех поблагодарив Баджи, они с веселым шумом устремились вверх по лестнице, устланной коврами, в большой, залитый светом зал и заняли первые ряды.

Многие места, судя по бумажкам, предусмотрительно положенным на спинки кресел, были, очевидно, для кого-то предназначены, но молодежь это не смущало.

Зал быстро наполнялся, и вскоре один за другим стали появляться законные претенденты на эти места. Безбилетные девушки-студентки смущенно привставали в готовности освободить кресла. Телли делала вид, что не имеет к ним никакого отношения: то, что могут позволить себе студентки и что проделывала она сама, будучи ученицей техникума, не подобает актрисе. Но Баджи жестами и мимикой удерживала девушек на месте: не уступайте, авось, сойдет!

Вот в дверях зала появился Хабибулла, прошмыгнул куда-то вперед. Баджи вспомнила, как лет десять назад в этом же зале, на «чашке чая», угодливо юлил он среди столиков богачей. Всегда и всюду поспевает он, этот пролаза.

А вот показалась высокая, статная фигура. Газанфар! Зал был уже полон, и Газанфар глазами искал свободное местечко. Баджи едва не кинулась ему навстречу — как не уступить место такому человеку, как Газанфар! Эх, если б не эти безбилетные девицы, которых она опекает и которых ни на миг нельзя оставить одних!

Подошел незнакомый красивый мужчина в сером, тщательно выутюженном френче со значком ЦИКа на груди.

— Это, кажется, места для гостей? — спросил он нерешительно.

Баджи смутилась. Но взгляд мужчины показался ей добрым, приветливым, и она в ответ лукаво спросила:

— Извините, товарищ, а разве мы — не гости?

Теперь на мгновение смутился мужчина.

— Да, пожалуй… — сказал он, кротко улыбнувшись, и отошел.

Баджи проводила его взглядом. Как-то неловко получилось с этим человеком! Она успокоилась, когда он, побродив по залу, нашел себе наконец хорошее место.

Потом подошел еще один мужчина — тучный человек в добротном синем костюме с пухлым желтым портфелем в руке — и стал настойчиво требовать, чтоб освободили его место.

Баджи с укором сказала:

— Пора бы вам, товарищ, приобрести уважение к женщинам и не тревожить их, когда они сидят!

В ответ мужчина вытащил из портфеля какой-то документ, стал раздраженно размахивать им перед лицом Баджи. При этом его шея под высоким крахмальным воротничком побагровела.

— Скоро мужчинам от вас совсем не станет житья! — пробурчал он.

Глаза Баджи сузились: вот ты, оказывается, какой! Она еще глубже уселась в кресло и, небрежно отмахнувшись от документа, безмятежно сказала:

— А нам и без ваших бумажек хорошо!

Когда же мужчина в гневе удалился за распорядителем, стремясь добиться своего, Баджи с усмешкой бросила ему вслед:

— Попробуйте нас отсюда согнать!

Нет, никто не согнал с занятых мест ни Баджи, ни Телли, ни безбилетных девушек-студенток, и, потеснившись, все в конце концов как-то разместились, даже почетные гости. А Горький уже стоял на трибуне.

Ах, Юнус, Юнус! Ну и описал же ты своей сестре Горького! Совсем, оказывается не такой он, каким она представляла себе его но твоим рассказам, хотя и верно, что он высокий, худой и фигурой напоминает Дадаша.

Взволнованным, задушевным и странным для слуха Баджи окающим говором обращался Горький с трибуны к переполненному, затаившему дыхание залу:

— Я принадлежу к людям, которые, как все вы или большинство из вас, верят, что духовные средства человека, его стремления к лучшему непобедимы и что эти стремления приведут его к справедливой и красивой жизни на земле. Сила, которая возникает из среды трудового народа, велика — она ломает все старые предрассудки и освобождает от того, что крепило старый мир.

Горький внимательно оглядел зал, словно ища кого-то, пристально всмотрелся в первые ряды, и Баджи показалось, что он остановил свой взгляд на ней.

— Я вижу здесь освобожденных женщин азербайджанок, — можно ли было об этом мечтать пятнадцать — двадцать лет назад?

Баджи слушала, и мысль ее напряженно работала… Пятнадцать — двадцать лет назад? Да ведь даже десять лет назад, во время «первого общекавказского съезда мусульман», когда она, девочкой, пришла сюда с Хабибуллой за ковриком Шамси, в зале были только мужчины, а женщинам милостиво разрешалось тесниться на хорах, в третьем этаже. Она, Баджи, все это хорошо помнит, как если б это было вчера.

— Вы слишком погружены в будничную работу и поэтому ее недооцениваете, — звучал голос Горького с той самой трибуны, с которой тогда, десять лет назад, губернский казий мулла Мир-Джафар-заде мрачным, низким голосом вещал о том, что присутствие азербайджанок на съезде противоречит корану и является преступлением. — А ведь вы заняты животворящим трудом! — продолжал Горький. — То, что делаете вы сегодня, — завтра, послезавтра будут делать все народы на Востоке. Вот здесь начинается действительно мировая культура, — ведь вы становитесь первой волной, мощным новым движением, потрясающим народы!

«Первой волной? Мощным движением?..»

Да ведь это о ней, о ее брате Юнусе, о Газанфаре, о всех ее друзьях говорит сейчас Горький!

Баджи слушала, и окающий волжский говор, вначале казавшийся странным и чуждым, мало-помалу становился для нее незаметней и наконец совсем исчез.

— Будущая история великолепными словами напишет о том дне, когда ваш народ так решительно и смело сорвал с цепи ненужную обузу чужого ярма, мешавшего вам говорить и чувствовать. Много радостного видел я за последнее время, но эта минута — потрясающая, это одна из великих минут.

Весь зал громко зааплодировал, и особенно громко хлопали в ладоши женщины азербайджанки, за те добрые слова, какими с недавних пор стали их баловать и какими так щедро одарил их сейчас с трибуны этот высокий русский человек. Баджи старалась хлопать громче всех,

Горький вынул из кармана платок… Что такое?.. И у самой Баджи на глаза навернулись слезы…

Беседа с Горьким продолжалась и во время перерыва заседания — в кулуарах.

Протиснувшись сквозь плотное кольцо людей, окружавших писателя, Баджи услышала знакомый скрипучий голос.

Так и есть: все тот же пролаза Хабибулла! Он уже успел завладеть вниманием Горького и, стараясь снискать его расположение, развивал мысль, что основное дело советской литературы — обличать пороки людей, сурово их судить.

Ему не повезло: выслушав, Горький спокойно заметил:

— Литература наша, милый человек, — не знаю, как ваше имя, — не трибунал. Она должна воспитывать людей, а не наказывать их.

Хабибулла продолжал настаивать на своем, и Горький с ноткой досады воскликнул:

— Да поймите вы, что если человеку все время твердят: «ты дурен, ты дурен», ничего хорошего из этого получиться не может! Этим вы становитесь на позицию буржуазной литературы, которой, поймите, выгодно выставлять человека мерзавцем, чтоб держать его в угнетении. А ведь вы находитесь здесь не в окружении врагов, а среди своих товарищей. Не так ли?

Он кивнул на окружавших его и Хабибуллу людей, остановил свой взгляд на Баджи, словно в ожидании ответа, и Баджи с горечью подумала: если б он знал, на кого тратит свои золотые слова!

Как хотелось Хабибулле высказать все, что он думает, начистоту! Но осторожность взяла верх. И лишь когда Горький покинул вестибюль, он решился сказать:

— Максим Горький — крупный писатель, об этом уже много говорилось, но, если быть откровенным, нужно признать, что для нас, для азербайджанцев, он мало понятен, мало доступен.

Хабибулла говорил с плохо скрываемым раздражением — разговор с Горьким оставил в нем чувство неудовлетворенности, обиды, и его давняя антипатия к Горькому, как к писателю, усугубилась неприязненным чувством к Горькому, как к человеку.

Где-то рядом послышался удивленный голос Гамида:

— Алексей Максимович мало понятен? Мало доступен? Да ведь в нашем театре уже третий год с явным успехом идет «На дне»! Мы считаем эту пьесу вкладом в наш репертуар. Кто, как не вы, Хабибулла-бек, работник управления театрами, Наркомпроса, должны были бы это хорошо знать!

Гамид говорил не без яда. Глаза Хабибуллы вспыхнули злым огоньком. Он, Хабибулла-бек, уже не раз сталкивался с этим неприятным молодым человеком на диспутах об искусстве в техникуме. И вот теперь этот бойкий малый, попав на работу в театр, возомнил о себе невесть что и задирает его, стремясь вновь скрестить оружие? Что ж, он, Хабибулла, готов принять бой!

— «На дне» — неплохая пьеса, она обошла ряд театров, имела в свое время известный успех, — начал Хабибулла. — Но насчет того, что она, как вы выражаетесь, подлинный вклад в репертуар нашего театра, — в этом я позволю себе усомниться.

— Интересно узнать — почему?

— Очень просто! Четверть века назад Максим Горький обратил внимание на такое явление, как русское босячество. К слову сказать, русский босяк не имел ничего общего ни с французским апашем, ни с итальянским камористом, ни с любым другим представителем этого типа людей. Появились у Горького рассказы — «Макар Чудра», «Челкаш», «Мальва». А потом писатель свел воедино все, что им было написано о босяках, и получилась пьеса «На дне». В ту далекую пору русское босячество было интересным явлением, пьеса нравилась публике. Но, скажите на милость, какой интерес может представлять такая пьеса теперь, спустя четверть века, да еще для нашего советского азербайджанского зрителя? Впрочем, даже четверть века назад в России многие считали пьесу неудачной.

Гамид не перебивал. Казалось, он хотел дать Хабибулле высказаться до конца с тем, чтоб опровергнуть все сказанное одним ударом. По-видимому, такая минута наступила.