Младшая сестра

Длинный нос

Не слышно гортанного говора костюмерши — она в Москве, с театром, Кюбра-хала ушла на базар и не скоро вернется: у нее сегодня кружок кройки и шитья — задумала на старости лет стать портнихой, вроде Натэллы Георгиевны. Саша на работе. Нинель спит.

Заняться чем-нибудь по хозяйству? Дел в доме всегда хватает, но что-то не хочется работать. Почитать? И к книжке не тянет. Засесть за клеенчатую тетрадь «Нинель»? Она уже вся исписана, а новой нет. Ничего не хочется делать Баджи — лень какая-то непривычная напала на нее в последние дни.

Из Москвы не пишут — забыли ее товарищи, перестали считать своей.

Скучно!

Хоть бы пришел кто-нибудь, развлек бы! Что-то Фатьма давно не показывалась. Как она там со своими детишками?

С тех пор, как Фатьма добилась получения алиментов, Баджи чувствует себя ответственной за ее дальнейшую судьбу. Разве не она заставила Фатьму сбросить чадру? Вспомнить, как Фатьма сопротивлялась! А вот теперь уже который месяц приходится биться, убеждая ее поступить на работу, развестись с Хабибуллой. Дело это нелегкое — Фатьма все чего-то боится, упрямится. Надо бы к ней сходить, еще раз поговорить. Ах, Фатьма, Фатьма, длинный нос! Сколько с тобой забот и хлопот!

— Признаться, я думала, что ты уехала! — воскликнула Фатьма, завидя гостью.

«Ну вот, не успела переступить порог, как нарвалась на неприятный разговор!» — подумала Баджи.

— Я краешком уха слышала, что театр ваш уехал в Москву… — продолжала Фатьма, но Баджи не дала ей договорить:

— А я, как видишь, здесь!

Выражение искреннего сочувствия появилось в лице Фатьмы:

— Не взяли?

— Сама отказалась.

— А что так?

— Просто… не захотела!

«Не захотела ехать в Москву? Отказалась? Не похоже это на тебя!»

Но допытываться Фатьма не стала: своих забот хватает.

— А дочка твоя как? — спросила она.

— Растет, спасибо.

— А муж?

— Здоров.

— Не обижает тебя?

— Не из тех я, кого обижают!

Вопрос следовал за вопросом. И Баджи вдруг заметила: обычно она расспрашивала Фатьму, а та отвечала; сегодня же они словно поменялись местами.

Баджи оглядела комнату. Три кроватки, аккуратно застеленные, стоят вдоль стены; подле каждой — коврик. На столе — чистая белая скатерть, глиняный кувшин, стакан. В комнате чисто. Только очень уж голо, неуютно.

— Скажи, Фатьма, на жизнь-то вам теперь хватает? — спросила Баджи, стараясь овладеть привычным покровительственным тоном.

— От алиментов такого папаши, как Хабибулла, — шайтан его возьми! — не очень-то разживешься: все норовит схитрить в свою пользу. А ведь нас четверо. Спасибо моему отцу, время от времени что-нибудь да подкинет. Так и живем — от одной получки до другой.

— А дальше как думаешь жить?

— Рассчитываю на Балу: хотя и сводный, а все же брат. Неужели даст сестре и ее детишкам голодать?

— Ах, Фатьма… Не хочу ничего дурного сказать про твоего брата — Бала славный малый, мы с ним друзья. Но… ты, Фатьма, не обижайся, если скажу тебе по пословице: лучше умереть с тоски по мясу, чем выслушивать попреки мясника, у которого берешь в долг!

— А как же не брать, если я должна накормить, одеть, обуть моих троих!

— Надо тебе, Фатьма, самой начать зарабатывать — поступить на работу.

— Поступить на работу!.. — Фатьма с горечью усмехнулась. — А что я умею делать? Чему я обучена? Детей рожать, да ругань и попреки мужа покорно выслушивать… «Культурный, образованный!»… Да ведь он даже читать как следует меня не научил. А писать — Лейла, и та лучше меня пишет.

— Все мы были неграмотны и не умели работать так, как жизнь теперь требует, да научились. Ты вспомни Ругя — теперь она заведующая магазином, член правления ковровой артели!

— Ругя, где нужно, умеет глазками повертеть.

— Не глазками она свое место в жизни заработала, поверь, а головой и трудовыми руками.

— Пусть так. Но когда Ругя от нас ушла, у нее был один Бала, уже большой мальчик, а у меня, сама знаешь, трое.

— Твои трое тебе не помешают: Лейла уже ходит в школу. Гюльсум пойдет с осени, а Аббасик тоже не грудное дитя. За твоими тремя может присмотреть Ана-ханум — дел у нее теперь не ахти как много.

И Баджи принялась строить планы о будущем Фатьмы. И, как всегда, когда дело касалось того, чтоб кому-нибудь помочь, Баджи оживилась. Всегда можно найти выход из затруднений, стоит только поразмыслить хорошенько, как поступить, посоветоваться с друзьями, обратиться куда следует. Образуется, в конце концов, и с Фатьмой! Возможно, придется обратиться в женотдел, в горком или даже в ЦК партии Азербайджана.

О, если б могла Баджи в эти минуты искренних и вдохновенных разговоров о чужой судьбе задуматься и о своей! Но, видно, так уж устроен человек, что учить других ему легче, чем самому разумно и правильно поступать.

— Не станет мать с моими детьми возиться, — возразила Фатьма. — Она сказала, что если я опять не сойдусь с Хабибуллой, она меня проклянет и от детей моих откажется. Где постелила, говорит, там и спи!

— Мало что говорит!

— Нет, не мало что: мать-то ведь моя упрямая, как ослица, не в обиду ей будь сказано.

— Смирится в конце концов!

— А до этого «конца концов» как быть?

— Тоже невелика задача: определим Аббасика в детский сад, к моей свекрови.

— Я сынка в детский сад не отдам: еще заразят его там чем-нибудь и погубят.

— Глупостей не говори!

— А ты почему свою девчонку в сад не отдаешь?

— Так ведь моя же совсем крошка!

— Ну, отдала бы ее в ясли.

— Нинель — слабый ребенок.

— Не слабей других! А что болеет летом животиком— так это здесь со всеми детьми бывает. Так и с моими тремя было. Ты давай ей понемногу рисового отвара да гранатового сока — все как рукой снимет.

Нет, никак не хотела Баджи согласиться, что ее Нинель такая же, как все. И Фатьма поняла: просто мать в своей дочке души не чает и тревожится за нее. Так было и с ней, когда она родила первую, Лейлу. Чего ж в таком случае спорить? Молодую мамашу не переубедить!

— А если б твоя Нинель была такая, как мой Аббасик, отдала бы ты ее в детский сад? — спросила Фатьма. — Только говори начистоту.

Баджи смутилась, ответила не сразу:

— Конечно, в детских садах и яслях хорошо, но с материнским глазом их не сравнить.

— То-то и есть!

— А почему бы тебе не поговорить с отцом, чтоб заставил Ана-ханум присматривать за детьми?

— Мать грозится: попробуй, говорит, на меня пожаловаться отцу, найдется и у меня порассказать ему про тебя такое, что от него больше ни гроша не получишь.

— А что ж дурного может она про тебя рассказать?

— Уж она-то, моя мамаша, найдет, если захочет!

Баджи вспыхнула:

— Не любит она тебя, твоя мать, не жалеет, вот и мешает тебе взять счастье в руки!

Фатьма печально покачала головой:

— Нет, Баджи, нет! Мать меня любит и жалеет и не одну ночь из-за меня глаз не сомкнула и не одну слезу из-за меня пролила, а потому и бранит меня и ссорится со мной. Мать меня любит и жалеет, как всякая мать, да только по-своему… — Фатьма вздохнула. — Правда, от такой любви и жалости мало толку.

И нос Фатьмы, как всегда, когда речь шла о ее бедах, вытянулся.

— Неужели Ана-ханум никак не уговорить?

— Попробуй, уговори! — в тоне Фатьмы прозвучала злоба.

— А вот пойду и попробую!

— Да она тебя на порог не пустит: она считает, что ты ей и мне враг. Она говорит: пусть твоя актерка спасибо скажет, что я ей глаза не выцарапала за эту шайтанову «Севиль».

— Дело не во мне! Не будь петуха, разве утро не наступит?

Неожиданно в уголках толстых губ Фатьмы заиграла таинственная улыбка.

— Ты чего это? — не поняла Баджи.

Фатьма замялась:

— По правде сказать, я давно хотела поступить на работу. Обещала устроить меня в кино — проверять билеты — одна русская женщина, соседка, та самая, которая послала меня к юристу. Да только я все не решаюсь — из-за детей.

— Почему ж ты мне раньше об этом не сказала? — воскликнула Баджи с досадой.

Фатьма стыдливо опустила глаза:

— Боялась, будешь смеяться надо мной: Фатьма, длинный нос, — советская служащая!

Баджи покачала головой. Ах, Фатьма, Фатьма! Целое утро бьешься с ней, стараясь убедить поступить на работу, а она, оказывается, давно сама не прочь! Хватает у нее и советниц. Вот и скажи теперь: кому ж над кем нужно смеяться?