Младшая сестра

За банкетным столом

Чингиз сознавал, что критиковали его пьесу в какой-то мере справедливо, и много месяцев томился над рукописью, исправляя и дорабатывая ее. Но успехи были незначительны.

Приложил к ней руку и Скурыдин, но тоже без особого результата. Чингиз пытался привлечь в соавторы писателя профессионала, по серьезные драматурги отклоняли его предложения, другие же оказывались не многим талантливей, чем автор.

Как раз в эти трудные для Чингиза дни объявлен был республиканский конкурс на лучшую пьесу. И тут вконец озлобленный неудачами Чингиз решился на дерзкий шаг: бравируя лестным отзывом того, кого он называл своим тестем, он правдами и неправдами добился, что его детище, хотя и с пространными оговорками, было отмечено членами жюри.

Оставалось воспользоваться своим положением в комитете и включить пьесу в репертуарный план, а затем, невзирая на протесты многих работников театра, продвинуть ее на сцену…

На общественном просмотре спектакля было людно — привлекало название: «Наши дни». Явилось много народу с заводов и промыслов.

Пришли посмотреть спектакль и Юнус с Сато. Юнус, правда, долго колебался, идти ли, — как всегда, дел на промысле по горло! Но все же решился: нельзя, в самом деле, «все нефть да нефть»!

До начала спектакля Чингиз в черном костюме, с цветком в петлице, расхаживал но фойе и в проходах партера, самодовольно пощипывая усики, улыбаясь друзьям и знакомым, заполнившим но его приглашению три лучшие ложи.

Но вот и «Наши дни»… На сцене ходили, разговаривали, завязывали какие-то отношения, а в зрительном зале между тем зрело недоумение: мало кто представлял себе жизнь в наши дни столь легкомысленной и пустой. В зале присутствовали и военные, уже успевшие испытать все тяготы фронта. Как могли они без досады смотреть на то, что изображало их, фронтовиков, как в кривом зеркале?

Сходное чувство волновало и Юнуса. В кои-то веки вырвался он с промысла в театр, и вот что он видит! Неужели хоть одна из этих женщин похожа на его сестру, работавшую в госпитале? Или на его жену Сато, стремящуюся сделать все для отдыха нефтяников, подбирая им хорошие книги, организуя спектакли и концерты?

Насупившись, сдвинув брови в одну полоску, — как всегда, когда он бывал чем-нибудь недоволен, — сидел Юнус рядом с Сато, не покидая кресла даже во время антракта. Он корил себя, что не спросил у сестры, стоит ли смотреть спектакль. В другой раз надо быть осмотрительней. А сейчас незачем зря тратить время, пора уходить!

Мало-помалу, не дожидаясь конца спектакля, стали покидать свои места и другие. Из-за кулис Баджи видела, как в зале то тут, то там, стыдливо пригнувшись, одна за другой, скользят фигуры к выходу…

Обычно после общественного просмотра следует обсуждение спектакля, но Чингиз, поняв, что его ожидает, предложил, за поздним временем, отложить обсуждение на один из ближайших дней. Те немногие, кто еще оставался в зале, легко приняли его предложение и заторопились к выходу.

Традиция предписывала автору устроить банкет для участников спектакля после премьеры, но Чингиз, уверовав в успех своего творения, поторопился подготовить в соседней столовой встречу уже ко дню просмотра. Кое-кто из приглашенных несмело заметил, что сейчас, пожалуй, не время для этого, по Чингиз поспешно заверил, что его друзей ждет всего лишь скромный товарищеский ужин. А тут еще разнесся слух, что завсегдатай театра и друг Телли Мовсум Садыхович прислал в подарок к ужину ящик вина. Как же можно было отказаться сесть за красиво накрытый стол, составленный из ряда столиков, за которыми актеры и театральные служащие обедали обычно по карточкам?

Тамадой избрали Чингиза — для таких случаев он самый подходящий человек. И первое слово он дал Скурыдину: его друг — критик, ему и карты в руки.

Чего только не говорил Скурыдин, удивляя всех своим азербайджанским языком! Восторженно отзываясь о талантах писателей Азербайджана, он приветствовал рождение нового драматурга, хвалил «Наши дни» — пьесу, продолжающую, по его мнению, славные традиции классиков азербайджанской драматургии.

Баджи слушала и удивлялась.

Скурыдин задал тон, а ужин и вино Мовсума Садыховича довершили его старания: полились хвалебные речи. И Баджи с унынием подумала: «Неужели только для того устраивают банкеты, чтоб льстецы приятно щекотали самолюбие виновника торжества, а аплодисменты укрепляли в нем уверенность в собственных добродетелях и талантах?»

Поднял бокал и Мовсум Садыхович — ящик отменного золотистого садиллы давал ему на это право.

Мовсум Садыхович заговорил о своей любви к театру, о давней симпатии к данному коллективу, мастерство которого особенно порадовало его в сегодняшнем спектакле.

— Перед моими глазами еще и сейчас, как живая, стоит Зумруд в исполнении нашей замечательной Телли-ханум, одной из самых талантливых актрис Азербайджана! — проникновенно закончил он свою речь, вперив в Телли восхищенный взор.

Раздались одобрительные возгласы, рукоплескания. Баджи и Гамид понимающе переглянулись. Да, Телли поистине создана для таких ролей — несмотря на пошлый текст пьесы, она сумела создать живой, даже яркий образ. Талантливая она, эта Телли, что ни говори! Сидит сейчас во главе стола, разрумянилась от похвал и вина, растрепала свою челку. Хорошенькая, моложавая. Приятно на нее смотреть!

За столом все шло своим чередом. Один оратор сменял другого, тост следовал за тостом, звенели бокалы. Иногда казалось, что поток славословий иссяк, но тамада неизменно находил кого-нибудь, готового с бокалом в руке поздравить театр и драматурга с творческой победой.

— А вы что сидите скучные, молчите, словно воды в рот набрали? — обратился Чингиз к Баджи и к Гамиду: эта пара, как всегда, — заодно. Застольные речи размягчили сердце Чингиза, захотелось вдруг проявить великодушие. — Высказывайся, Баджи, откровенно, не стесняйся — здесь все свои!

Баджи была в нерешительности. Приглашение на банкет она приняла, уступив просьбам товарищей, игравших в спектакле, но уж во всяком случае не собиралась выступать за банкетным столом, тем более что мнение свое о пьесе она достаточно ясно высказала еще на читке.

— Ну, что скажешь о нашем сегодняшнем спектакле? — со сладкой улыбкой подзадоривал Чингиз.

Баджи встала. Что ж, если он так настаивает, — пусть пеняет на себя.

— Надеюсь, на меня не будут в обиде, если не соглашусь с теми, кто расхваливал спектакль, — начала она. — Прежде всего нельзя создать подлинно хороший спектакль на слабой драматургической основе,

Чингиз отвесил шутовской поклон:

— Спасибо, Баджи-джан, за комплимент!.. Впрочем, ничего иного я от тебя не ждал… Но вот — еще один вопрос… — Он хитро прищурился: — Не скажешь ли, каково твое мнение об игре Телли?

— Все мы ценим Телли за ее талант. В свое время она создала в «Севили» замечательный образ Эдили, и многие зрители помнят его по сей день, а сегодня, но правде говоря, Телли в новой роли только повторила его… Ты, Телли, не обижайся на меня — ведь я хотела…

Телли оборвала ее:

— Знаю, знаю! Сейчас ты но обыкновению скажешь, что тебе обидно за меня, за мой талант, который я преступно растрачиваю, не развиваю, и что раз мне много дано, то и много с меня спрашивается… Надоело! Похвалы такого рода только причиняют боль.

— Хирург также причиняет боль, когда хочет вылечить! — возразила Баджи.

— Не воображай, что любому дано право брать на себя роль хирурга.

Разговор принимал неприятный оттенок, всем хотелось поскорей прекратить его.

— Может быть, теперь наш мудрый Гамид скажет свое слово? — спросил Чингиз.

Гамид, как и Баджи, не собирался выступать, но неуемные похвалы Скурыдина задели его за живое. Отставив бокал в сторону, он поднялся, лицо его стало сосредоточенным и серьезным.

— Товарищ Скурыдин говорил много лестного о пьесе и о спектакле «Наши дни»… Хочу думать, что отзывы его искренни. Но есть в них одно «но». Товарищ Скурыдин руководствуется устаревшими мерками в оценке произведений нашей литературы и искусства, а это приводит к оправданию многих наших слабостей и недостатков.

— У нас сегодня банкет, а не дискуссия, — одернул Гамида чей-то голос, но в ответ с разных сторон послышалось:

— Говори, Гамид, говори!

— Пусть доскажет!

И Гамид, подождав, пока стихнет, продолжал:

— Я верю, не за горами время, когда наши литература и искусство будут оцениваться другой меркой. А пока… бытует, к сожалению, несколько барский тон, не побоюсь сказать — покровительственный тон, когда по малому счету оцениваются наши художественные произведения. Такие оценки замедляют развитие искусства и литературы. Нам прощают, с нас не требуют… Об этом, правда, не принято открыто говорить, и я могу показаться не слишком любезным, если скажу, что ваши, Скурыдин, похвалы служат тому примером.

Гамид сел, залпом опорожнил бокал. Возникло неловкое молчание.

— Надеюсь, Андрей, ты ответишь? — обратился Чингиз к Скурыдину.

— Признаться, не думал я, что мое доброе мнение о пьесе и о спектакле обернется столь жестокой отповедью в мой адрес, — сказал Скурыдин сухо и поднялся, делая вид, что готов выйти из-за стола.

Движением руки Чингиз остановил его.

— Мой друг Андрей Скурыдин искренне любит нашу азербайджанскую культуру, и мне стыдно за тех, кто относится к нему без должного уважения! — воскликнул он.

— Боюсь, что такая любовь не идет на пользу! — ответил Гамид.

— Не забывайся! Ты посягаешь на дружбу народов!

— Напротив, креплю ее! Наш народ с гордостью говорит: в дружбе нужно быть равными или совсем не дружить!

Благодушие и веселье, недавно царившие за столом, испарились. Все разом заговорили, заспорили. Отменное золотистое садиллы Мовсума Садыховича теперь способствовало бурному течению спора.

Цветок в петлице парадного костюма Чингиза завял, поник, словно отражая чувства его обладателя…

На улицу Телли вышла под руку с Мовсумом Садыховичем. Небрежно попрощавшись с Баджи, она сказала поучающе:

— Зря идешь против своего коллектива — ничего этим не добьешься!

— На мою сторону станет высший коллектив! — с уверенностью ответила Баджи.

— Что это еще за высший коллектив?

— Наш зритель!

Телли хотела что-то ответить, но Мовсум Садыхович решительно увлек ее за собой.