Младшая сестра

«Великая Турция»

Обедала Баджи с дочкой в столовой, неподалеку от театра. Обед отпускали по карточкам, и он был весьма скромным, но тем, кто не забыл скудного блокадного пайка, он еще долго казался пиршественным.

Столовались здесь преимущественно творческие работники. Пообедав, люди не спешили уходить — беседовали, курили. Каждодневные встречи сближали, превращали столовую в своего рода клуб.

Однажды, сидя с Нинель за столиком, Баджи услышала за спиной знакомый скрипучий голос и, обернувшись, увидела Хабибуллу. Взгляды их встретились, и Хабибулла, на мгновение опешив, заторопился к Баджи.

— Рад, очень рад видеть тебя и твою дочку в наших родных краях! — воскликнул он, расплываясь в дружелюбной улыбке и усердно кланяясь. — Добро пожаловать!

— Спасибо, — сухо отозвалась Баджи, стараясь не дать Хабибулле втянуть себя в разговор, от которого ничего приятного не ждала.

— Особенно рад видеть вас обеих невредимыми, здоровыми, красивыми. Представляю, сколько страданий перенесли вы там, в холодном, мрачном Ленинграде! Бомбежки! Голод! — патетически восклицал Хабибулла, и лицо его выражало сочувствие, но Баджи, сделав над собой усилие, лишь из вежливости пробормотала в ответ два-три слова.

Опасения ее были не напрасны — Хабибулла подсел к столику и готов был завязать беседу, но тут кто-то из друзей Баджи, зная ее отношение к Хабибулле, поспешил к ней на выручку, отозвав его в сторону, как бы но делу. Хабибулле не оставалось ничего другого, как заговорить с Нинель.

— Кем считали тебя в Ленинграде — азербайджанкой или русской? — неожиданно спросил он девочку.

Нинель не ответила. Обычно такие вопросы смущали ее, и ей было стыдно, если иной раз она отвечала в угоду спрашивающему.

— Так кем же? — настойчиво переспросил Хабибулла. — Азербайджанкой? Русской?

— Да не все ли равно кем? — с досадой воскликнула Нинель, не вполне понимая, чего он домогается от нее, но чувствуя, какой ответ пришелся бы ему по душе.

— Все равно, говоришь ты? — с укоризной произнес Хабибулла. — О нет, девочка, далеко не все равно! Пора бы тебе понять это — не маленькая! В наше время национальность ребенка определяется по материнской линии, и, значит, ты должна считать себя азербайджанкой.

Как удивилась бы Нинель, узнав, что еще с недолю назад в беседе с одним юношей, отец которого был азербайджанец, а мать русская, Хабибулла высказывал противоположное мнение: отец, и только отец испокон веку определяет национальность ребенка!

— Ну, а сама-то — кем ты себя считаешь? — не унимался Хабибулла.

— Я дочь моей матери, но от этого не перестаю быть дочерью моего отца!

Видя, что Хабибулла собирается уходить, Баджи вернулась к своему столику.

— Славная у тебя, Баджи, дочка! Умница, вся в мать! — умильно произнес Хабибулла, все еще не теряя надежды разговорить Баджи.

Приятно слышать такие слова, если даже их произносит такой человек, как Хабибулла.

— Вам, Хабибулла-бек, и на своих дочек жаловаться не приходится! — в ответ сказала Баджи. — Я недавно беседовала с ними и скажу не льстя: прекрасные девушки!

— Прекрасные, да не слишком! — проворчал Хабибулла, и умиление сошло с его лица. — Все время трутся возле маменькиного подола и слушают, что она им наговаривает на их родного отца. Не хочется мне говорить плохое про Фатьму — она твоя родственница, — но если быть откровенным, скажу: она сделала все, чтоб испортить моих дочек!

Баджи не стала возражать: он все равно не поймет, что ни Фатьма, ни Лейла, ни Гюльсум ни в чем перед ним не виноваты и что только он сам виной тому, что стал для своих дочерей чужим.

— Ну, а про Абаса что вы скажете? — спросила она: неужели он безразличен и к судьбе своего единственного сына, фронтовика? Ведь даже ворон, как говорится, жалеет своего вороненка!

— О моем сыне Абасе?.. — глухо переспросил Хабибулла. О, если б он только смел высказать то, что рвалось из души. У большинства отцов тревога за воюющих сыновей облегчалась сознанием, что дети их рискуют жизнью за правое дело. Иное было у Хабибуллы. Так, получив от Абаса письмо, что он представлен к награде, Хабибулла почувствовал гордость за сына, но вместе с тем и осудил его: незачем мальчишке рисковать жизнью за Советский Союз!

— Абас — в армии, воюет с немцами… — промямлил Хабибулла.

Еще не раз встречала Баджи Хабибуллу в этой столовой — здесь коротал он время, подсаживаясь то к одному, то к другому столику, и вызывал в памяти Баджи почти забытую картину «Чашки чая» в «Исмаилие», где он угодливо юлил между столиками богачей. Давно исчезла та «Чашка чая» и скрылись куда-то богачи, но Хабибулла, даже здесь, в этой скромной столовой, оставался верен себе: подсаживался к тем, кто поизвестней да повлиятельней…

Случилось здесь как-то Хабибулле оказаться за одним столиком со Скурыдиным. Узнав, что тот востоковед, тюрколог, Хабибулла осторожно заговорил с ним о турецкой литературе.

Они стали встречаться, у них нашлись общие темы. Скурыдин имел доступ к научным фондам библиотеки и время от времени давал Хабибулле на прочтение газету, журнал, охотно делился со своим новым знакомцем различными сведениями о современной Турции, не появлявшимися в широкой печати.

Вычитал Хабибулла в одном турецком журнале и то, что успехи немцев в начале войны возродили и окрылили в Турции пантюркизм. Тот турецкий журнальчик в статье «Туркизм ждет» с приложенной к ней картой будущей «Великой Турции» сообщал, что в Анкаре уже создан комитет, который ставит своей задачей отторжение Азербайджана от Советского Союза и присоединение его к Турции. И что глава объединения пантюркистов — генерал-лейтенант ферик Нури-паша, тот, кого Хабибулла с давних пор считал образцом борьбы за «Великую Турцию» и своим старым другом.

— Великая Турция! — восхищенно шептал Хабибулла, не в силах оторвать зачарованного взгляда от карты и журнальчика и забыв о присутствии Скурыдина. На этой карте границы «Великой Турции» до того расширились, что включали в себя Кавказ, Закавказье, Крым, Среднюю Азию, часть Сибири, Волгу до Казани, причем Волга называлась Турецкой рекой.

«Великая Турция…» Да, еще совсем недавно, летом, немцы успешно наступали на Воронежском, на Сталинградском, на Кавказском направлениях, они уже подошли к предгорьям Кавказского хребта. Но вот настали осень, и в холодный ноябрьский день советские войска вдруг перешли в наступление под Сталинградом. Кто знает, что ждет немцев этой зимой? Увидит ли Хабибулла своего друга Нури-пашу снова у берегов Каспия, подле больших ворот дворца ширван-шахов?

Лишь много времени спустя Хабибулла узнал то, что скрыто было от него в годы войны. Его друг Нури-паша в победное для немцев лето был в Берлине, где гитлеровская ставка уже выработала план совместного с Турцией похода на Советский Азербайджан. Но в день, когда все было готово к вступлению Турции в войну и президент Исмет Иненю позвонил по телефону германскому послу фон Папену, чтоб сообщить, что Германия получает нового союзника, немец проболтался турку о наступлении советских войск под Сталинградом. И Иненю, так и не сообщив послу о решении Турции, тотчас отменил мобилизацию.

«Великая Турция…» Сколько раз обманывала ты надежды Хабибуллы, своего преданного друга и слуги, верившего в твой могучий, заманчивый, но призрачный образ!

Порой Хабибулла понимал несбыточность своих мечтаний о «Великой Турции», даже стремился избавиться от них, как от навязчивого бреда, однако до конца жизни так и не смог совладать с собой. Было в этом что-то напоминавшее неразделенную больную любовь на всю жизнь.