Младшая сестра

Штатный

В один из ближайших дней Шамси занялся оценкой большой партии ковров, поступившей в «Скупку» за время его болезни. По обыкновению, ему помогал Ильяс

Была уже проделана немалая часть работы, когда Шамси приказал:

— А ну, Ильяс, принеси-ка из кладовой большой текинский, который так расхваливала Ругя-ханум, — посмотрим, что это за товар!

Ильяс вышел и спустя минуту вернулся, нося на плечах большой, свернутый в трубку ковер.

— Да не этот же, а большой текинский! — с досадой промолвил Шамси, едва Ильяс опустил ковер на пол.

Ильяс отнес ковер в кладовую и вскоре вернулся с другим ковром.

Шамси побагровел:

— Да ты что это — издеваешься над стариком? Я тебе ясно сказал: большой текинский! А ты что приволок? Сначала эрсаринский, а сейчас — иомудский. Башка баранья!

Ильяс огрызнулся:

— Чего вы меня, товарищ Шамсиев, ругаете? У вас, я слышал, уже ваш дед торговал коврами, а у моего отца я, кроме рваного паласа, никаких ковров в глаза не видывал.

— Ну, и незачем, значит, было лезть работать в «Скупку»! В этом деле нужна голова! — Шамси для убедительности постучал пальцем по лбу. — Да и зарабатывал бы ты в другом месте не хуже, чем здесь.

«Незачем было лезть в „Скупку‟?»

Казалось, эти слова не столько обидели, сколько удивили Ильяса.

— А вы, товарищ Шамсиев, знаете, как я сюда попал?

Шамси пожал плечами: ему-то что за дело, как сюда попал этот парень? Своих забот хватает! Он, Шамси Шамсиев, — эксперт-специалист но ковровым изделиям, его дело — оценивать товар, а не болтать с рассыльным.

— Хотите, я вам расскажу? — предложил Ильяс, не дождавшись ответа.

И так как большая часть работы была уже проделана и наступил час перерыва, когда следует освежиться чаем, за которым приличествует беседа, то Шамси великодушно произнес:

— Ну что ж, так и быть, рассказывай… Только сначала позаботься насчет чая…

Матери своей Ильяс не знал: произведя на свет худенького недоношенного младенца, она скончалась от родильной горячки — бессильны оказались песнопения муллы и заклинания бабки-повитухи у постели больной.

Отца своего, бедняка-крестьянина Ленкоранского уезда, Ильяс помнил смутно. Не будучи в силах прокормить себя и сирот нищенским заработком батрака, тот решил заняться охотой. Вооружившись заржавленным старым дробовиком, вышел он однажды к низовьям Куры. Там неожиданно встретился он с большим барсом, вступил с ним в смертельную схватку. Никто, кроме птиц, не видел их поединка, но рассказали о нем людям не птицы, а истерзанный труп отца Ильяса и потемневший кровавый след зверя, потерявшийся в речной заросли.

Сироту взял на воспитание мулла, рассчитывая: вырастет мальчишка, станет покорным преданным работником, слугой. Но мулла ошибся: он обращался с сиротой жестоко, и тот, едва достигнув двенадцати лет, сбежал. Куда? Куда глаза глядят! Ильяс беспризорничал, попрошайничал, скитался по селениям и городам, попал в Баку. Без крова, без родных, он и здесь беспризорничал, попрошайничал, летом спал на бульварных скамьях, зимой — в котлах, в которых плавят асфальт и где долго, иной раз до рассвета, сохраняется тепло. Здесь, в Баку, Ильяс заболел.

— Спасибо Ругя-ханум — доброе сердце! — подобрала меня на улице, едва живого, устроила в больницу, а когда я выздоровел, приодела меня и взяла к себе в магазин… «У моего сына Балы, сказала, два отца, а у тебя, у бедняги, — ни одного…» И теперь мне Ругя-ханум как родная мать…

Голос Ильяса дрогнул.

— Вот ты, оказывается, какой… — протянул Шамси, удивленный, что Ругя никогда ему об этом не говорила, и почувствовал неловкость: зря обидел он парня; сироту. Однако он тут же с опаской подумал, не потерпит ли урон его родной сын Бала от доброты Ругя к этому чужому парню? И еще он с укором подумал, что не следовало Ругя болтать с мальчишкой о двух отцах Балы.

Снова заговорил Ильяс:

— Вот вы меня, товарищ Шамсиев, ругаете, что я в товаре плохо разбираюсь. А как же мне в нем хорошо разбираться, если никто никогда не обучал меня этому? Ругя-ханум, правда, иной раз кое-что объяснит, но ведь дел у нее и без того хватает, чтоб еще со мной возиться.

Шамси почувствовал упрек. Уж не намекает ли этот парень на то, что у него, у эксперта-специалиста, мало дел и что он, Шамси, обязан этого чужого парня обучать?

— Дел теперь у всех хватает! — буркнул он.

Но так как ему льстила репутация знатока ковров и он всегда был не прочь похвастать своим опытом и знаниями, он с неожиданным задором добавил:

— А ну, иди-ка за мной!

Ильяс с готовностью пошел с Шамси за перегородку, где лежали отобранные на экспорт ковры.

— Вот, гляди… — сказал Шамси, указывая на ковер, лежащий поверх других.

Среднее поле ковра было усеяно «миндалем», разбросанным по синему фону. «Миндаль» был нежных, светлых согласованных тонов, поле обрамлялось тремя полосами, средняя из которых включала орнамент с элементами куфического шрифта.

— Это — старинный ковер нашего бакинского района! — с гордостью пояснил Шамси.

И он принялся рассказывать, чем характерен бакинский ковер, как его распознать и как оценить.

Затем он широким жестом отогнул угол ковра, почти до половины приоткрыв лежавший под ним второй ковер, и взору Ильяса предстал иной рисунок, иная ткань и расцветка.

— А это…

И Шамси рассказал Ильясу про второй ковер и, так же отогнув угол этого второго, а затем третьего, четвертого и пятого, стал рассказывать обо всех коврах. Он словно перелистывал страницы большой сказочной книги и, водя пальцем по цветной узорной ткани ковра, казалось, читал на этих страницах написанное на языке, понятном лишь ему одному.

О чем говорили эти страницы? Какой неведомый мастер вложил в них свой кропотливый труд и талант? Что вдохновило его фантазию, дало точность глазу и сноровку рукам? Зеленые богатства Кубы? Извилистые тропы Карабаха? Тенистые орешники Закатал? А может быть, песнь ашуга или сказка, услышанная от дряхлой бабки в зимний вечер у тлеющего камелька?

Шамси говорил с увлечением. И в голосе его, обычно низком, глуховатом, сейчас то и дело прорывались звонкие нотки, а фигура, к старости грузная и неуклюжая, казалось, вновь обретала подвижность, гибкость. Впервые за время совместной работы видел его таким Ильяс.

Не знала его таким уже многие годы и Ругя, вернувшаяся из правления и остановившаяся в дверях при виде столь необычной картины. Она стояла, с удивлением глядя на Шамси, вслушиваясь в его слова, обращенные к Ильясу. Он ли это, важный, неразговорчивый эксперт-специалист Шамси, никогда не снисходивший до бесед с посыльным Ильясом?

Шамси почувствовал ее взгляд и обернулся… Ругя! Он смутился, словно пойманный на месте преступления, и промолвил оправдывающимся тоном:

— Вот… Разбираем мы тут с нашим рассыльным ковры…

С этого дня, сам того не замечая, а может быть, и не желал замечать, Шамси мало-помалу втягивался в поучительные беседы с Ильясом. И тот, кого он считал бестолковым малым, оказался понятливым, весьма способным учеником.

Порой Шамси устраивал Ильясу нечто вроде экзамена. Стоило кому-нибудь принести в «Скупку» необычное ковровое изделие, как Шамси, делая вид, что занят каким-нибудь неотложным делом, обращался к Ильясу:

— А ну, Ильяс, разберись-ка в товаре и дай оценку!

Одним глазом он все же оглядывал товар, и нередко приходилось ему поправлять Ильяса.

И все реже ошибался Ильяс, и все чаще одобрительно кивал головой Шамси, вслушиваясь в его оценки. И — странно! — получив от Ильяса правильный ответ, Шамси испытывал нечто вроде горделивой радости за того, кого и не думал и не желал он называть своим учеником…

Однажды Ругя сказала:

— Ты, Шамси, оказывается, настоящий педагог!

Шамси не понял последнего слова, подозрительно,

но складам переспросил:

— Пс-да-гог?

— Педагог — это учитель.

— А-а…

Шамси не знал, лестно ли для него это слово: учителя, правда, люди ученые, но, как известно, аллах не слишком жалует их богатством, а богатые, как ни расхваливай ученость, — всегда стояли выше учителей.

— В правлении считают, что ты лучший в Баку знаток ковров, и там меня спрашивали, не согласишься ли ты подучить работников наших магазинов. Директор просит тебя взять на себя это почетное дело.

Приятно слышать, что тебя считают знатоком! Но какой почет в том, чтоб обучать ковровому делу тех, кого он, Шамси, считает в этом деле неучами?

И, как обычно, прежде чем дать согласие, Шамси уклончиво ответил:

— Я подумаю…

Шамси стал думать и пришел к выводу, что следует согласиться. В самом деле: неумно отказывать начальству, к тому же, надо полагать, за эту работу будут платить, а лишний рубль, как известно, никогда не оказывается лишним. И наконец: не тащить же с собой в могилу все, что ты знаешь о коврах, — пусть люди, которых ты обучишь, вспомнят когда-нибудь о тебе добрым словом!..

К весне Шамси был зачислен в штат.

В день, когда произошло это событие, Шамси долго не мог уснуть, размышляя о своей жизни. Странная она штука — жизнь!

Светлым, теплым, весенним утром казалась теперь ему пора его молодости и солнечным знойным летним днем пора зрелости — преуспевания в торговле, любовной близости к младшей жене, отцовских чувств к сыну от любимой. Прекрасная, вовек невозвратимая пора!

И темной, холодной, зимней ночью представлялась ему его жизнь в первые годы советской власти. Тяжело было потерять магазин, свое дело, тяжело было отпустить молодую любимую жену в дом к чужому человеку, расстаться с малолетним сыном. О, как больно сжималось в те дни его сердце, как жалобно оно стонало! Немало жгучих слез от обид и унижений смахнул он тогда со своих глаз — украдкой, чтоб не порадовались злые люди этим слезам.

Все отняла у него в ту пору новая власть — спасибо, что оставила кров над головой. Не позарилась она лишь на ворчливую старую Ана-ханум да на никчемную Фатьму — видно, хватило у советской власти ума понять, какой товар ценный и какой залежалый, с гнильцой!

Темной, зимней, холодной ночью была для Шамси та пора, и все же, подобно тому как в природе день сменяется ночью, а ночь — днем, так и в жизни человека бывает, что во тьме его ночи вдруг забрезжит издалека свет, тьма пойдет на убыль, и ночь минует. Предвестие ли этот свет ясного утра и солнечного дня или зарница, мелькнувшая на темном небосводе, чтоб вслед за ней вновь воцарилась тьма, — кто знает?..

Зачисление в штат!

Шамси попросил дать ему выписку из приказа, завернул ее в толстую пергаментную бумагу и всюду носил с собой. Однако он ее никому не показывал. Да и кому показывать? Ана-ханум, что ли? Мулле Абдул-Фатаху? Соседям, бывшим торговцам, оставшимся не у дел? Еще поднимут его на смех: штатный!

Однажды он все же не выдержал. Это случилось в тот день, когда Бала показал ему свидетельство об окончании школы. Шамси долго разглядывал его с почтительностью, с какой всегда относился к официальным документам.

Вернув Бале свидетельство, он озабоченно спросил:

— А дальше что будешь делать, сынок?

Бала не замедлил ответом:

— Поступлю в вуз.

— Куда? — не понял Шамси.

— В высшую школу, в политехникум.