Младшая сестра

Шайтановы пережитки

Спустя несколько дней Баджи обнаружила приколотую к входной двери записку:

«Поменьше суй нос в чужие дела да побольше присматривай за своим муженьком».

В чужие дела? Очевидно, кому-то не по душе ее высказывания в защиту Виктора Ивановича.

Почерк в записке был явно изменен. Баджи смяла бумажку, брезгливо отшвырнула от себя.

Но в ближайшие дни появилась еще одна записка, затем третья — сходного содержания. И Баджи решила: нужно проверить! Прежде всего — побывать в школе.

Учебный день кончился. Проходя по опустевшим школьным коридорам, Баджи заглянула в учительскую. В дальнем углу комнаты она увидела Сашу — он сидел спиной к входной двери, подле машинистки, обхватив рукой спинку ее стула. Почти касаясь губами пышных светлых волос машинистки, он что-то говорил ей на ухо. Баджи напряженно вслушалась, но стрекот машинки заглушил его слова.

Ревность!

Кто из смертных, в чьих жилах течет горячая кровь, не испытывал ее жестоких укусов?

Пережитком собственнического строя называют ревность некоторые передовые люди. Им-то, умникам, легко мудрить, поскольку у них, видать, этот пережиток не водится. А что делать той, у кого он поедом грызет сердце? Подойти к Саше и к этой белобрысой и… Нет, лучше тихонько уйти, а затем отомстить.

— Я покажу ему, покажу! — шептала Баджи, быстрым шагом удаляясь от школы, впервые проникаясь к Саше жгучей злобой, сама дивясь тому и пугаясь.

Она не так стара, не так безобразна, чтоб безропотно позволить променять себя на другую. Он пожалеет, что пренебрег ею! Она не Фатьма, которая все прощала своему Хабибулле. Найдутся мужчины, которые будут обнимать ее нежней, чем он обнимает эту паклеволосую, которые тоже будут шептать слова любви. Посмотрим, что он скажет тогда о пережитках собственнического строя!

Найдутся мужчины? В этом Баджи не сомневалась.

Разве не говорил ей Гамид о своей любви? Не словами, правда, а всем своим поведением, отношением? Но Гамид слишком умен и горд — он сразу поймет ее игру и не примет подачки. Да и она не позволит себе играть чувствами такого человека, как Гамид.

А Чингиз? Тот был бы рад, как он выражается, поухаживать за ней, особенно теперь, после разрыва с Телли. Баджи представила себе фатоватую внешность Чингиза, его наглый взгляд покорителя сердец и брезгливо поморщилась. Недобрый огонек женского соперничества, на мгновение вспыхнувший было в сердце Баджи, погас, задутый вихрем давнего презрения к Чингизу.

Найдутся мужчины… Но, будучи в этом столь уверенной, Баджи, к своему удивлению и досаде, вдруг обнаружила, что ей не на ком остановить свой выбор. Не вешаться же на шею первому встречному человеку.

Баджи долго блуждала но улицам, не заметила, как очутилась подле своего дома. Когда она поднималась по лестнице, ей встретился Сейфулла, выходивший из своей квартиры. И тут ее осенило:

«Алик!..»

В первый миг она отвергла эту мысль: разве он ей пара, этот мальчик? Но вспомнились слова, сказанные им у ручья, в горах, и она заколебалась.

Если б сейчас кто-нибудь остановил ее и спросил:

— Ты знаешь, зачем идешь к нему? — Она бы ответила:

— Нет!

Это было бы правдой.

И если б тот снова спросил:

— А так ли это?

Она бы пожала плечами и сказала:

— Мы товарищи по работе…

И если б навязчивый встречный стал допытываться:

— А не кажется тебе, что ты играешь с огнем?

Она бы мрачно ответила:

— Пусть!

Дверь открыл Алик. Увидя Баджи, он смутился, но тут же в глазах его вспыхнула радость.

— Я к тебе на минутку… за книгой… — начала Баджи, тщетно силясь продумать, за какой же именно, и тоже смутилась.

Внизу резко хлопнула дверь парадной.

— Входи же! — с мягкой настойчивостью сказал Алик, широко распахивая дверь.

С многочисленных фотографий, развешанных по стенам, глядел на Баджи Сейфулла в разных костюмах, в разном гриме и обличье, но всюду с неизменной улыбкой, словно говоря:

«Ну вот, наконец ты к нам явилась, гордячка!»

Алик провел Баджи в свою комнату. Баджи огляделась, взяла со стола папиросу, присела на тахту. Алик поднес ей зажженную спичку.

Он чувствовал смятение Баджи. Что заставило ее прийти сюда, молча сидеть на тахте, неумело пуская клубы дыма? Нет, не книга! И, зная Баджи жизнерадостной, веселой, а сейчас видя ее притихшей и смущенной, он истолковал все это лестно для себя.

Алик сел рядом с Баджи, взял ее за руки. Она попыталась встать, но вдруг почувствовала, что руки у него сильные — такие, какие были у Саши в тот вечер, когда он впервые остался у нее. Алик был нежен, ласков, но в глазах его она видела огонь, и сейчас она уже не могла отшутиться, как отшутилась тогда у ручья, сказав, что годится ему в матери.

Алик притянул ее к себе, обнял, поцеловал. Странное ощущение охватило Баджи — не Саша, а кто-то другой держал ее в своих объятиях и целовал. И, не в силах вырвать из памяти то, что она увидела в учительской, Баджи лишь вяло сопротивлялась и этим еще сильней возбуждала и поощряла охваченного страстью Алика.

— Алик, опомнись! — прошептала она вдруг с непритворным отчаянием, стараясь высвободиться из его объятий.

О, как близка была она к измене — она, поклявшаяся быть верной Саше! Кто знает, чем кончился бы этот поединок, если бы не звонок, возвестивший возвращение Сейфуллы.

Баджи было стыдно идти домой. Она направилась к Натэлле Георгиевне — там всегда услышишь доброе слово.

Хозяйки не оказалось дома, но Кюбра-хала не отпустила Баджи: Натэлла-ханум с минуты на минуту вернется. В ожидании хозяйки Кюбра-хала принялась развлекать гостью. Старуху сладкой халвой не корми — дай только поговорить!

Рассказала Кюбра-хала о своих успехах в учебе. Ликбез она уже закончила — читает теперь без запинки и при этом громко, как мулла; а в счете может поспорить с бухгалтером. Спасибо Баджи-ханум, что в свое время помогла ей в этих делах!

Поговорила Кюбра-хала и о своем здоровье — что-то стало оно пошаливать в последнее время, надо бы сходить в районную поликлинику. Иначе разболеешься и, не ровен час, умрешь. А если азербайджанке в такое счастливое время умирать, то когда же ей, скажи на милость, жить?

И тут принялась Кюбра-хала рассказывать о своей прошлой жизни — в который-то раз! — но Баджи ее не прерывала: видно, крепко засела та горькая жизнь в памяти старухи. Вспомнила Кюбра-хала и о своем покойном муже — тот служил на пароходе, — умница, хороший человек, добряк.

— Хочешь, я тебе покажу его портрет? — спросила она.

Баджи кивнула. Уже не однажды показывала Кюбра-хала эту выцветшую фотографию, которую называла портретом, но, видно, придется посмотреть еще разок.

— Вот, гляди… — Кюбра-хала краем платка стерла пыль с фотографии.

Круглолицый усач с выпученными глазами, в морской фуражке набекрень, в куртке и полосатой тельняшке, облегающей высокую грудь борца, уже не впервые глядел с фотографии на Баджи.

— Красивый, правда? — спросила' Кюбра-хала, не отрывая глаз от карточки, уверенная в ответе.

— Красивый…

Наклонясь к уху Баджи, старуха прошептала:

— А уж как нравился женщинам… Любую мог улестить!

— Ты, наверно, немало страдала от этого?

— Еще бы не страдать! Ревность — как ядовитая змея: ужалит, и будешь потом корчиться в муках — покрепче, чем в родовых!

— Да, это так… — со вздохом согласилась Баджи.

Кюбра-хала хитро улыбнулась:

— Так-то оно так, но только я от этого яда противоядие знала. Придет, бывало, мой гуляка позже, чем полагается, а я ему такой подарочек преподнесу, что он на другой день к вечеру едва опомнится!

— Какой же это подарочек? — полюбопытствовала Баджи.

— А вот какой… — глаза старухи загорелись недобрым огоньком. — Иной раз опрокину на его пьяную башку ведро с холодной водой, чтоб смыть с него мужскую погань. В другой раз подложу ему на подстилку мышь дохлую: ты, муженек, от такой жены, как твоя Кюбра, бегаешь — ну вот и поспи теперь рядом с дохлой мышью! А случалось еще и так: поставит он на ночь подле своей подстилки кувшинок с водой — мучила жажда после гулянки, — так я в этот кувшинок возьму да и плесну керосину…

— Ну и что ж, эти проделки тебе даром сходили?

— Бил он меня лютым боем! Иной раз после его ответного подарочка пролежишь два-три дня, а то и целую неделю ни жива ни мертва. Был случай, он мне палец сломал — вот!

Старуха гордо протянула руку. Так вот, оказывается, почему у Кюбры-халы мизинец на левой руке безжизненно согнут под прямым углом!

Баджи сочувственно покачала головой.

— Вижу, не сладко тебе жилось… Но скажи, Кюбра-джан, при чем тут твое противоядие!

— Как так — при чем? Ведь ревность-то свою я утоляла!

— Ведром с водой? Дохлой мышью? Керосином?

— Какая разница — чем? Да и чем другим, Баджи-джан, если не этим?

На душе у Баджи вот уже несколько дней тоскливо, беспокойно: ревность, в самом деле, жалит, как ядовитая змея. Но как от всей души не рассмеяться, слушая рецепты Кюбры-халы?..

А вот наконец и сама хозяйка!

Едва взглянув на Баджи, Натэлла Георгиевна поняла, что та пришла неспроста.

— А ну, говори, что случилось! — приказала она.

А выслушав гостью, сказала:

— Я тоже не всегда была седая — любила и была любимой. Мой муж очень меня ревновал — подстерегал, скандалил, угрожал. Пришлось мне уйти от него. Но он не мог жить без меня — я пожалела его, вернулась. Он не изменился, и пришлось мне снова уйти, и еще раз вернуться и снова, уже с Ниночкой на руках уйти от него навсегда. Он, несчастный, уехал в другой город, запил, заболел и вскоре умер… А ведь мы любили друг друга, и я всегда была ему верна, даже в мыслях.

— Кто любит, тот не может не ревновать, — печально заметила Баджи.

— Ревность разрушила нашу любовь, нашу семью, сделала меня вдовой, а Ниночку сиротой. Плохое чувство — ревность. Против него нужно бороться, как против врага!

Может быть, Натэлла Георгиевна права. Но как бороться? Баджи невольно кинула взгляд на Кюбру-халу и грустно улыбнулась: не следовать же примеру этой старухи, ей, советской женщине, матери, актрисе.

И все же от костюмерши Баджи ушла успокоенная, ободренная: она будет бороться!

Как? Она будет внушать себе: ревность — наследие старого мира, пережиток собственнического строя; она оскорбляет человека — того, кого ревнуют, и того, кто ревнует. Она будет твердить так неделю, месяц, год — пока это не войдет ей в плоть и кровь, пока она не изгонит из себя этот шайтанов пережиток. Решено!

День за днем — утром, едва открыв глаза, и вечером, погружаясь в сон, — упорно твердила Баджи про себя эти слова о ревности как заклинание, как молитву. Много раз тянуло ее пойти в школу, и она обманывала себя, убеждая, что пойдет лишь для того, чтобы испытать результат своих стараний, но каждый раз усилием воли останавливала себя.

Однажды, не совладав с собой, она явилась в школу опять к концу занятий, заглянула в дверь учительской комнаты.

Аллах великий! Та же картина! Саша сидел спиной к двери, подле машинистки и, почти касаясь губами ее пышных светлых волос, что-то говорил ей. Стрекот машинки, как в прошлый раз, заглушал его слова, но в позе Саши Баджи почудилось что-то неприятное, предосудительное. Ладно, она ему сейчас покажет!