Младшая сестра

«Доброе старое время»

Еще недавно казалось Шамси, что не вернется оно никогда, доброе старое время, но вот не прошло и месяца, как он снова в родном городе, и порядок вещей, и опокой веков установленный аллахом и нарушенный большевиками, явно восстанавливался, все возвращалось на свое, аллахом предназначенное место.

Доброе старое время!

Национализированные промыслы и заводы, дома и пароходы возвращаются прежним владельцам. Богатых людей теперь не только не обижают, но одаряют вниманием и почтением, как в доброе старое время, что, впрочем, вполне естественно и справедливо: ведь те, кого аллах наделяет богатством, конечно, аллахом любимы, и как же простым смертным не почитать избранников, которых по милости своей отметил любовью сам всевышний? Нравилось Шамси и то, что полицмейстер издал приказ, в котором предписывал величать высших должностных лиц «превосходительствами» или «высокопревосходительствами», в соответствии с занимаемым постом.

«Совсем как в царское время!» — восхищался Шамси.

Но больше всего, разумеется, его радовало, что магазин «Ковровое дело Шамси Шамсиев» был вновь открыт и что торговля возобновилась.

Восстановился также порядок в доме: почтенный хозяин не скитался на старости лет, как жалкий курд-кочевник, и спал в своей постели; вкусно стряпала старшая жена; искусно ткала ковры младшая; била баклуши в мечтах о женихе дочь, вернулся к привычным забавам сын.

А Баджи?

В первые дни после приезда Шамси избегал ее: стыдно было ему за свою слабость, когда он унизился перед девчонкой, прося ее охранять его дом.

Он обнаружил нехватку риса, масла, сушеных фруктов, но убедившись, что ковры и остальное добро в доме цело, не стал укорять Баджи. Аллах с ними, с этим рисом, с фруктами! Длилось бы вечно доброе старое время, а рис и фрукты всегда можно будет купить.

Дилявер-хала стала было чесать язык насчет русских солдат, которых Баджи пускала в его дом, но Шамси не поверил: врет, языкастая ведьма, иначе давно бы был дом его пуст; что ж до того, что девчонка шлялась по городу, то чего же еще можно ждать от черногородской? Шайтан с ней! Она, в конце концов, не его дочка, а только родственница-служанка.

В первые дни Шамси был склонен к великодушию. Но вскоре он дал почувствовать племяннице свою прежнюю власть…

Однажды Шамси послал Баджи с поручением в верхнюю часть города.

В одной из улиц, в тупике, Баджи увидела группу людей, стоявших перед низким полураскрытым окном и что-то внимательно слушавших.

Дул ветер, поднимая пыль, кричали мальчишки, скрипела проезжающая арба, но люди перед окном, казалось, всего этого не замечали.

Баджи протиснулась к окну. Ветер шевельнул светлую занавеску, и Баджи увидела комнату, посреди которой стоял мужчина… Он был строен, красив. У него было тонкое лицо, высокий лоб, темные вьющиеся волосы. В руках у мужчины не было ни тара, ни кеманчи, он не пел, не танцевал — он только говорил, но в голосе его, казалось, звучала песнь и музыка, в жестах улавливалось что-то похожее на танец.

Да, это был он — артист Гусейн!

Баджи слушала, забыв про дом в Крепости, и про Шамси, и про то, куда была послана с поручением. Ах, если б она умела говорить так, как говорит этот Гусейн!..

Артист окончил репетировать, люди, стоявшие под окном, разошлись. Но Баджи не уходила, — наверно, Гусейн скоро выйдет. Ей казалось, что прохожие смотрят на нее с презрением и укоризной — поджидать мужчину на улице! Но она решила — будь что будет! дождаться.

Ей повезло: артист вскоре вышел из дома. На нем были красивый костюм и шляпа; высокий крахмальный воротничок и манжеты сверкали белизной. Артист поровнялся с Баджи. Она отскочила, ахнув. Он заметил ее смущение и улыбнулся. Баджи хотелось заговорить с ним, но она но решалась и лишь не спускала с него восхищенного взгляда. Артист помедлил мгновенье и двинулся к центру города. Баджи пошла за ним следом.

Старики на каменных завалинках у ворот, завидя артиста, угрюмо отворачивались: не подобает так одеваться приличному мусульманину. Артист! Баджи слышала, как они перешептывались: «шут!», «бесстыдник!», «рыжий!»… Бели б знали они, как ненавидела их в эту минуту девочка под чадрой, идущая следом за артистом!

Баджи негодовала: будь она на месте Гусейна, она бы заткнула им рты! Но артист Гусейн, к ее удивлению, казалось, их не замечал и продолжал шагать с высоко поднятой головой.

Вот артист Гусейн и Баджи подошли к театру. Артист неожиданно обернулся, взглянул на Баджи. Он словно хотел ей что-то сказать, в чем-то ее предостеречь. В чем? Что нельзя женщине идти туда, куда идет мужчина, в театр? Чтобы она не шла за ним дальше?.. Артист исчез в дверях театра, оставив Баджи одну. И вдруг Баджи вспомнила о поручении, которое ей дал Шамси, и стремглав помчалась назад, в верхнюю часть города.

С этого дня, всякий раз, когда Шамси посылал Баджи в город с поручением, сворачивала она к дому, где жил артист Гусейн, и всякий раз, забыв про Крепость, и про Шамси, и про то, куда была она послана с поручением, подолгу простаивала перед низким окном со светлой занавеской, не замечая шума улицы, внимая голосу, в котором звучала песнь и музыка…

По прежнему громыхает посудой Ана-ханум.

Но теперь ей этого мало — хочется быть настоящей барыней. II в голову ей приходит мысль украсить свою комнату новым, каким-нибудь особенно красивым ковром, «по особому заказу». Жаль, что она не в ладах с Ругя — вот кто смог бы выткать такой коврик!

— Красивые мужчины — эти немецкие и турецкие офицеры, бросаем Анн ханум как бы невзначай, но с тайным намерением подладиться к Ругя.

Но та, к ее удивлению, отвечает:

— Разбойники они и воры!

Поносить немцев и турок в настоящее время опасно и уж, во всяком случае, неприлично. Следовало бы за такие слова пробрать эту Семьдесят два! Однако Ана-ханум понимает, что этим она восстановит против себя Ругя, и возражает возможно мягче:

— Ругя, милая, так это ж они армян грабят!

— А азербайджанцев будто они не грабят! Не видела ты, что ли, под Ганджой? Да если б они не грабили и не издевались, их бы наши крестьяне не убивали!

В голосе Ругя — гнев.

Ана-ханум уже не рада, что затеяла этот разговор об офицерах. Шайтан ее знает, эту Семьдесят два, как ей угодить! Не нравятся ей, видите ли, немцы и турки! Что до нее, до Ана-ханум, то ей турки и немцы нравятся — как и всем почтенным людям. А не нравятся они только тем, у кого за душой ни гроша!

Нравились они и Теймуру.

Он переехал в новую квартиру из двух комнат и галереи, натаскал туда ковры, одежду, наполнил коробку из-под ботинок золотыми часами, цепочками, браслетами, кольцами. Тутовой водки было сколько душе угодно, и женщин доступных было тоже вдоволь, и было с кем поволновать свою кровь игрой в карты и в азартнейшие «три альчика». Сущий рай!

Одно, впрочем, несколько смущало Теймура, и стыдно было ему в том признаться даже самому себе. Не раз ловил он себя на том, что при виде накрашенных женских щек и подведенных глаз вспоминает он другие щеки, с нежным пушком, как у персика, и другие ресницы, щеточками, не ведавшие сурьмы… Вот бы ему такую красотку, как Баджи!.. Что за дьявол! Неужели он в самом деле влюбился в дочку плешивого Дадаша?..

Доволен был возвращением доброго старого времени и мулла хаджи Абдул-Фатах.

Шел месяц махаррам — месяц печали и плача, но Абдул-Фатах, обращаясь с проповедью к прихожанам и предвкушая щедрые дары, которыми люди побогаче баловали теперь служителей неба в знак счастливого избавления от большевиков, с трудом находил в своем сердце слова печали и скорби, какие надлежит мулле произносить в этот месяц.

Незадолго до приближения дня шахсей-вахсей Абдул-Фатах напомнил Шамси:

— Пришла пора замаливать свои грехи!

Шамси не любил сурового махаррама, поста и крови, которую проливают правоверные шииты, истязая себя в день шахсей-вахсей; он предпочитал веселый новруз или курбан-байрам. Но закон есть закон, и надо его исполнять.

И Шамси обратился к Таги со следующими словами;

— Стар я, Таги, к тому же не подобает мне по моему положению истязать свои старые плечи, участвуя в шествии в память имама Хуссейна. Не согласишься ли ты, как это дозволено святым кораном, пойти вместо меня? Дела твои, вижу, не слишком хороши, а если б ты меня заменил, ты смог бы заработать несколько рублей, участвуя в добром, аллаху угодном деле. Труд этот, ты сам знаешь, не слишком велик: нет нужды истязать себя до полусмерти, как святые мученики, — ведь мы люди обыкновенные, да и не так уж много у меня грехов.

Таги мысленно соглашался. Дела его действительно не слишком хороши, а труд, по правде говоря, не слишком велик. Куда трудней таскать тяжести, получая за это копейки… Но Таги вдруг представил себе, как он будет ходить в пыли, терзая свои худые лопатки «занджиром» тяжелой связкой цепей, а тучный Шамси будет сидеть на ковре, предвкушая блаженство рая, и замотал головой:

— Не пойду за другого, своих грехов хватает!

Шамси удивился.

— Я ведь тебе же хотел удружить, дав заработать, а бедняков, которые согласятся, есть тысячи, — сказал он кротко, потому что не полагается спорить в месяц махаррам, когда все правоверные должны быть объединены в своей скорби.

— Придет время, таких бедняков вовсе не будет! — буркнул Таги.

— Ты, я вижу, наслушался безбожников и болтунов в ту смутную пору, — ответил Шамси, теряя кротость. — Добром не кончишь!..

Как это велось издавна, с наступлением последних дней месяца махаррам стали ходить по улицам многолюдные процессии в честь и память имама Хуссейна, павшего за веру с семьюдесятью своими приверженцами. Участники шествия были в длинных черных рубахах с овальными вырезами на лопатках, на которые падали мерные удары занджира, превращая лопатки в кровоточащие раны.

— Шах-сей!.. Вах-сей!.. — восклицали они.

Шамси шагал по тротуару, не сводя глаз с хромого фонарщика, которого он нанял вместо Таги и который ковылял сейчас вместе с процессией. Вяло, казалось Шамси, бил себя фонарщик занджиром, и Шамси готов был предаться горестным размышлениям о падении благочестия среди мусульман, как вдруг отряд турецкой военной полиции во главе с офицером преградил процессии путь и прервал мысли Шамси.

— Я такой же истинный правоверный, как вы! — обратился офицер к участникам шествия. — Мы, турецкие мусульмане, уже шестьсот лет проливаем свою кровь, борясь с врагами ислама. Но чем сейчас проявляете свою любовь к исламу вы? Тем, что ходите по улицам, истязая себя? Этого недостаточно! Если вы хотите пролить кровь за святое дело, вразумляйте всех, называющих себя правоверными, что сегодняшний день требует бесстрашной и неустанной священной войны с нашим врагом — с безбожниками-большевиками! Если хотите пролить кровь за святой ислам, идите на его врагов, идите все на север, на Петровск, откуда до сих пор не могут выгнать дагестанцы-мусульмане проклятых большевиков!

Шамси был смущен: много грехов осталось у него незамоленными, а вот турецкий офицер расстроил шествие.

Впрочем, Шамси был склонен оправдать турка: ведь они, как известно, сунниты, и сама их вера предписывает им бороться против шиитского шахсей-вахсей. Что ж до грехов, то их, в конце концов, можно будет замолить другими способами, да еще сэкономить сейчас — ведь не платить же фонарщику за сто легких ударов столько, сколько уговорено было платить за весь шахсей-вахсей.