Полумейстер

112. В стороне от войны

В такие дни Уиллас ненавидел быть собой.

Уходил в бой жирный король и его уродливая королева, уходил Улыбчивый, как всегда, с улыбкой на устах. Даже последняя из Змеек, Обара, взяла своё копьё и присоединилась к войску. Каждый рыцарь обещал свой меч, каждый лорд поднимал своё знамя... и только Уиллас Тиррел оставался среди детей и женщин, смотреть вслед поднятому лошадьми облаку пыли и проклинать тот день, когда в подростковой гордыне направил своего коня против дорнийского княжича.

— Это не менее важная задача, чем та, что лежит на нас, — пытался утешить его Улыбчивый. — Ты остаёшься королевским наместником, последним защитником замка, хранителем казны и...

— Евнухом королевского гарема, — зло сплюнул Уиллас. — Зачем нужен я, если есть леди Шелла, которая уж точно лучше знает свой замок, и Мизинец, который куда лучше знает казну? Кто назначает наместником заложника? Зачем ты пытаешься мне лгать?!

— Если отвечать по порядку... леди Шеллу никто не знает, она сама по себе. Ты хотя бы примерно известен королю и его окружению как человек и лорд. Мизинец нуждается в присмотре, он слишком любит гулять по ночам. А заложника назначает наместником тот, кто обращается за советом по поводу выбора наместника к другому заложнику. У него не так много выбора, у нашего короля. Или ты — или одна из обиженных девиц, а они все и так обижены.

Звучало всё это не слишком утешительно, но можно было попробовать обмануть себя, убедить себя в собственной небесполезности.

Проклятая нога словно решила напомнить ему, почему он, пусть и умеет скакать лучше многих, не может воевать: вся опухла, так что еле пролезла в штанину, и разболелась, словно впереди был большой шторм. Может, впрочем, и был, почём ему знать — он родился далеко от Приречья, местная погода была ему чужой. Всё здесь было чужим, кроме Маргери и бабки: и хмурые стены, следы огня на которых так и не стёрли столетия, и равнодушная озёрная гладь, и слишком мокрая зелень лугов, и леди Шелла, прямая, как клинок, и её чернокожий мейстер.

— Жалеешь себя? — спросила леди, глядя на него без малейшего сочувствия.

Больше, чем быть собой, Уиллас ненавидел только всезнающих старух. Спасибо, ему хватало своего образчика, от которого некуда деваться и негде спрятаться. Ещё одну бабку Оленну он терпеть никому не обещал — и не собирался.

— Думаю, что будет шторм, — возразил он.

— Кому ты врёшь, — она махнула рукой. — Воин, который не может взяться за меч, когда все идут в бой, всегда себя жалеет. А ты воин. Я довольно на своём веку видала, чтобы такое видеть.

— Мой век куда короче, поэтому меня волнует только погода, — упрямо повторил он.

— Послушай, что я тебе скажу. Мой младший, Редан, тоже был как ты. Только он правую руку повредил, она в локте плохо гнулась. И старший мой, Рион, ему запретил с ними идти...

— Он всё равно умер, — холодно откликнулся Уиллас. Иначе бы старухе не пришлось просить узаконить бастарда старшего сына.

— Умер. Но его братьев забрали Каменная Септа и Трезубец, а Редан остался со мной ещё на шесть лет. Остался бы и дольше, но Фреи поднесли ему хлеб с солью. Подумай о своей матери, лорд Уиллас, и своём отце. Кто утешит их, когда твои братья падут от меча, а твоя сестра станет чужой женой?

Он посмотрел на старую ведьму исподлобья, покачал головой:

— Как легко ты говоришь о смерти моих братьев!

— Люди говорят, рыцарь — это меч верхом на коне, но умные люди знают, как легко мечи ломаются, если бить одним о другой. Твои братья воины, а время нынче смутное. Знаешь, сколько сыновей не вернулось домой в прошлую смуту? Слезами их матерей можно было бы наполнить новое море.

— А сколько смут видела ты, женщина? — вдруг задумался Уиллас.

— Мой отец и дядя не вернулись с Девятигрошовой, моего кузена забрал Даскендейл, моих сыновей — война Баратеона, а племянника — мятеж Грейджоя. Я видела довольно, чтобы судить, не то созвала бы верных мне людей и дотла сожгла бы замок Фреев, — усмехнулась она. — Но как подумаю, что их женщины тоже рожают детей и плачут над ними, так и понимаю: а, сами друг друга перережут, как старик копыта откинет, а мне грех на душе ни к чему, и без того хватает.

Он был ребёнком в войну Баратеона, а мятеж Грейджоя отец ухитрился пересидеть дома. Он никогда не смотрел с тоской на дорогу, гадая, кто по ней проскачет — свои или чужие. Никогда не оплакивал никого, кроме самого себя. Даже бабка, хоть и похоронила своего нелюбимого мужа, никогда никого не теряла в бою — она потому и отказала принцу-воину Дейрону ради домоседа Лютора. Не потому ли он так ярился, что боялся?

И каково тем, что теряют снова и снова — и снова отпускают в большой страшный мир?

И не благодарит ли богов мать в их украшенной цветами септе, что её сын калека и его минует чужой меч?

— Что ж, спасибо за мудрые слова, миледи. А теперь давайте побеседуем о более насущных вопросах: из чьих финансов будет проходить обеспечение королевских невест и заложниц...

Он чуть не сказал «наложниц».